— Зови, кто грамоту ведает.

Звать не пришлось. Из горницы через миг уже изникнул худющий парень — перепуганный и жалкий. Видать меньшой сын.

— Бери писало, бересту и царапай, — приказал обережник. — А ты, вещай мне, у кого какой двор, какой прибыток и кто еще Цитадели недодал. Ну!

Староста, торопливо заговорил. Про соседей, про то, кто сколько скотины держит, какие дела ведет, какой достаток имеет. Сын писал, царапая бересту, вздрагивая от отцова сиплого дыхания. Клесха-то уже попустило и ему расхотелось дальше стращать дураков, но делать нечего — сверкал глазами, зубами скрипел, рожу делал злую, как у Встрешника. Знал, как пугает перемена в человеке, который сперва казался прирученным и вдруг явил нежданную лютость.

Растей лопотал, давясь от ужаса словами, и приплясывал на скобленых половицах. Он изливался не меньше половины оборота. В дверях горницы появилась было испуганная жена, но обережник сверкнул на бабу глазами и она исчезла.

Зачем жене видеть, как мужа унижают. Ни к чему то.

…От посадника Клесх уходил со стопкой исписанных берестяных листов. У двери, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Еще раз будут какие недоимки с твоего двора, расскажу всей Радокши, как ты мне про чужие прибытки рассказывал, да про тех, кто добро утаивал. А тебя после этого при всем честно народе самолично кнутом до костей вытяну. И вот еще. Смотрю, челядно у тебя. А у обережников рук рабочих не хватает. Девку ту, что мне ворота открыла — забираю, раз не боится в потемках из дому шастать, значит сгодится сторожевикам щи варить. Она тебе кто?

— Роба… — ответил, красный взопревший посадник.

— Вот и славно. Скажи, пусть пожитки собирает, завтра поутру жду ее.