Вдруг словно мягкий толчок в грудь. Кажется, даже отпрянул от подоконника, схватился за ворот: под пальцами ощутилась золотая цепь… Господи, она опять наливается темной желтизной, начинает слабо лучиться, будто раскипая изнутри. Мне стало не по себе. Я догадывался: цепь почувствовала недоброе.

Всего десять шагов прочь от окна — в глубину светилицы, к широкому столу, в гудящую, оживленную толпу соратников и слуг — грубые кованые звенья потемнели, успокоились за пазухой. Недоброе было там, на улице. Я тряхнул головой, допил густую сладость из красиво озеленевшего медного кубка с двумя отделениями под накидной крышкой (в одном — мед, в соседнем — сбитень). За нашим столом такой кубок полагался старшему — то есть мне. Теперь я законный князь Жиробрегский, занявший трон свергнутого негодяя Рогволода-Посвиста. Этот разбойник доигрался: вчера ему пришлось отречься от престола. Грамоту с отречением бедолаги Рогволода мне передал наш расторопный друг Мстиславка Бисеров. Через полчаса, окруженный блестящей дружиной и мудрыми советниками, я выйду на высокое княжье крыльцо и покажу эту грамоту представителям кланов и сословий. Вот и все. Кто-то скажет: наглая аннексия соседнего княжества в результате грязного шантажа. А я улыбнусь и замечу: ничего страшного. Просто восторжествовала мудрость. И справедливость.

Цепь пылала и жгла грудь. За пять минут до торжественного выхода Лисея Грецкого на княжье крыльцо она снова пробудилась. Я прятал ее под тяжелым плащом, но мне казалось, что яркие отсветы вырываются наружу из-под одежды, заливая мерцающей желтизной шею, странно подсвечивая снизу мое спокойное лицо. Царь Леванид заметил, чуть побледнел. Я твердо улыбнулся ему. И попросил принести самую толстую кольчугу. Придется надеть ее под дорогую рубаху из тафты-шамохейки, прямо на исподнее.

Принесли дюжину кольчуг на выбор (в купеческом, мирном Жиробреге больше доспехов, чем воинов). Я выбрал самую грубую, длиннополую «ратную кожу» работы созидальских кропотливых кузнецов. Толстые, поцарапанные кольца уже тронуты ржавчиной по вороту и подолу — ничего. Зато надежнее.

«Боишься?» — грустно-насмешливо спросил Данила, обнимая сзади за плечо. Я не ответил: просовывал голову в тесное жерлье кольчатого доспеха. «Надо посадить арбалетчиков на крышу терема», — заметил Каширин, отворачиваясь. «Не надо», — сказал я, туже затягивая кожаный пояс. Князю Вышградскому нельзя бояться собственных подданных.

Сладко, волнующе прозвенели рожки катафрактов: впереди шумящей свиты, впереди глашатаев и тиунов, широкими шагами я пошел по длинному коридору-рундуку — к выходу на княжье перенокрыльцо. Слуги уже распахнули ворота в парадных сенях: снаружи, навстречу, в лицо ударило многоголосым стоном истомленной толпы, тонущим в сдержанном рокоте кожаных барабанов. Тридцать… двадцать шагов до порога: я шел по рундуку, жмурясь солнечным потокам, косо стоявшим в узких окошках. Сквозь хрустальные «зерцала», сквозь толстые витиеватые решетки видно, как снаружи, под самыми окнами мигают, трепещут алые стяжки на черных танцующих копьях: вдоль боковой стены терема я повелел поставить десяток катафрактов в парадном обмундировании. Всадников не видать, только кончики копий, как черный частокол, волнуются на уровне второго этажа. Слышите лязг? Это мои железные парни.