Сегодня с утра, вымеряя шагами просторную горницу, Серьга оживлённо жестикулировал и самозабвенно бормотал стихи – то скороговоркой, то врастяжку. У окна замирал, забывая строку. Вспоминал и дальше двигался. И вдруг спотыкался – опять забывал.

Солнце припекало за окном. Весёлая весна звала на улицу… А он крепился, томился…

Время подошло к обеду.

Отец на крылечке затопал, оббивая сапоги от грязи. Дверь широко открыл и шумно бухнул: всё у него громко получается.

Серьга сунул сборничек отцу и попросил:

– Батя, проверь, пожалста. Последи за текстом.

– Погоди, хоть телогрейку скину. Гонишь, как на пожар.

Виктор Емельянович взял книгу вверх ногами, достал очки, но и в них не сразу догадался перевернуть. С минуту молча и сосредоточенно разглядывал портрет бородача-поэта.

– А иде он, твой тест?.. Здесь? Ну-ну, поехали.

Между страницами – вместо закладки – лежала сухая незабудка. Вдруг выпала на пол… Серьга смутился, поспешно поднимая цветок.

– Нам это задавали, – оправдался как бы между прочим.

Крестьянину и так понятно было: стихи по своей воле ни один разумный человек талдычить не станет. Он согласно тряхнул головою: очки с переносицы съехали к толстым розоватым крыльям носа.

– Конечно, – посочувствовал. – Валяй! А то уже од ложечкой сосеть…

Серьга воздуху набрал побольше, вскинул глаза к потолку:

Виктор Емельянович глубоко задумался. Книгу на колени положил. Седые, кустами торчащие брови обмякли. Лазурный бесхитростный взгляд убежал в окно – за Летунь-реку, где стояли в белой дымке сосняки на крутояре. Лицо у крестьянина посветлело, морщины разгладились.

Серьга сразу угадал добрый настрой родителя. «Во-о! Проняло батяню! – восторженно подумал. – Конечно, проняло. Он только с виду каменный…»

Хорошо так, задушевно помолчали несколько секунд. Упираясь широкой ладонью в столешницу, Чистяков поднялся.

– А ты свинье давал?

Подросток тупо глянул на него. Вопроса не понял ещё, но восторженный огонь в глазах стал меркнуть.

Отец больную поясницу потрогал. Чуть громче переспросил: