И такая тоска вдруг прижала сердце, такая тоска, что Боголюбов подумал: «Ружьё!.. Почему он опять не привез мне ружьё?»

В обнимку с глобусом Болеслав Николаевич горько и потерянно сидел на растрескавшейся ступеньке крыльца, слушал негромкую классическую музыку, обычно уносившую сильный дух его под облака и заставляющую сердце счастливо поглупеть и как бы улыбнуться сквозь слезу. Но сегодня было, увы, совсем не то: покоя почему-то в душе не возникало, того покоя, какой обычно приходил к нему, когда он слышал или видел великое бессмертное творение.

«Ружьё!.. – подумал он опять. – Ружьё, ружьё!.. Нет, надо уезжать скорей отсюда, иначе увезут в Горелый Бор!»

Голова разболелась под вечер и горела так неимоверно, как будто раскалённый обруч насадили на неё. И под кожу словно «солнце налилось» – ломота и вялость по телу потекли… Болеслав Николаевич свалился с температурой, а потом его залихорадило и в холодрыгу бросило, в такой мороз, что на рубахе, кажется, иней проступил, а не соль от пота… И не мог он даже встать, чтобы на «соломенных» ногах дошаркать до подсобки и включить маяк.

«Глупости! Кому всё это нужно? Маяк в пустыне?! Прям-таки восьмое чудо света! Провались они, такие чудеса в решете!» – смалодушничал он впервые за время своего отшельничества.

Ничего не хотелось, а только вот так же уютно – как сейчас в кровати – хотелось улечься в гробу. Вздохнуть в последний раз, закрыть глаза, которые устали смотреть на этот испаскудившийся мир. Перекреститься, обращаясь к Богу, попросить прощения у всех людей… И всё… И пускай планета кружится во мгле, подставляя бока то созвездьям, то солнцу, то снегам, то весеннему ливню, пускай она баюкает тебя колыбельным поскрипом оси, и пускай не будет ни конца, ни края этому великому круженью…

Окно стемнело – густо и дегтярно. И даже серебристая краюха зеркала в избе совсем пропала, будто чёрным платком занавесили, как в доме покойника. Худо смотрителю стало: душа отрывалась от тела с такою медлительной мукой и болью, что не было силы терпеть.

И вдруг он увидел кота в изголовье: два красноватых крупных глаза; они краснели с каждою минутой всё больше, больше, как будто этот мирно мурлыкающий котик кровь глазами пил из человека, душу вынимал на расстоянии.

«Да это же чёрт! – Смотритель вздрогнул. – Как я раньше не понял-то? Ну, кровопийца, держись!»

Он из последних сил перекрестился и прошептал молитву. Красные глаза у изголовья стали понемногу блекнуть и уменьшаться; кот перестал мурлыкать и, покачнувшись, бухнулся чугунным чертиком на половицы.