«Каждый день, каждый день одно и тоже» — размышлял верховный канцлер. Он заходит утром в приемную, попутно здороваясь со своим помощником — Анито, и с его другом — судьей Искандером, после чего просит чашку топленого молока и горсть бог откуда знает взятого чая иса для лечения своей болезни. На подносе приволакивают фарфоровую чашку с золотой каймой, он доливает кипятка и закрывается в своем кабинете, где за тяжелыми чугунными дверьми, за массивными ставнями ему поручено разбирать чужие судьбы, слушать чужие сплетни и пытаться понять чужую горечь, порой оказавшуюся сладче меда. Судорога пробежала по лицу. Канцлер откинулся на спинку кресла, по щеке стекла слюна, кою тут же вытер бархатным платком подбежавший Анито. Старые шрамы давали о себе знать. Затылок лег на жесткий валик, и он оторвался от надоедливых бумажек. Но время подниматься с приемной в рабочий кабинет.

Этот вечный нескончаемый туман всегда действовал на верховного канцлера успокаивающе.

С его и без того не отличавшимся остротой зрением, он в непроглядной стене пара чувствовал себя обычным, не выделяясь среди других, и преимущества здорового глаза, коими его дразнили до почина на государство утрачивали остроту.

А, лестница! С его то спиной! И кто надоумил разместить апартаменты и служебные помещения у верхушки башни! Он вцепился в двойные овальные поручни. Вставки из дуба не забыли, а лифт забыли! По лестнице могли разъехаться груженые повозки, а он с час упражняется в беге от пролета до пролета.

Не нанять ли бездельников с дозора? Смастерили бы ему винтовой лифт…

Он не помнил, как очутился в своем кабинете и как провел утро, но под носом набралась стопка заявлений на перечисление жалований и… чертовы просительные письма. Иногда находились «экземпляры» и позанятнее. Например, накануне его, как грабителя, обвиняли в злостной перестройке и развале народных устоев, ссылаясь на развившийся в городе голод. И чем черт не шутит! А объяснить выйди, что баржа с провиантом затонула, так заколют. Хоть что-то забавило на «почетной службе» во временной отставке по здоровью.

Однажды его отправили из Острова Цепей в Остермол. Он припомнил всю известную ему ругань, но не из — за впечатления, которое на него произвела могущественная столица, не из — за того часто встречающегося ощущения жалкости своей должности и положения, которое возникает нередко у мелкой знати, приметившей золотые фрукты на сверкающих подносах, а в силу того, что он почувствовал себя под открытым небом ужасно беспомощным. Не было тяжелых решеток над головой, к которым он так привык, не было постоянного тумана.