– Ворона, – сказала она.

Мне не совсем понятно, когда именно Дарр Дубраули понял, что Анна Кун не видит его, ничего не видит. Но он помнит, что она произнесла это слово, коснувшись его. Он не шевелился. Неподвижность – тоже стратегия: чем менее живым кажешься, тем меньше тебя замечают. И он замер, как птенец, выпавший в подлесок из гнезда, птенец, который знает, что родители рядом. Такой инстинктивный порыв он испытал под рукой Анны Кун, но были тому и другие причины, которые он не мог описать тогда и не может сейчас: возможно, облегчение; принятие; смирение. Это мои догадки. Анна тоже не шевелилась.

А потом инстинкт заставил его с криком взмыть в воздух, даже прежде, чем сознание отметило угрозу: из окна дома на него направили ружье. Мальчик. Скалит зубы. Ружье хлопнуло, из него вылетел желудь, дернулся и повис на ниточке. Но Дарр Дубраули уже улетел: последнее, что он видел, – испуганная мать отчитывает хохочущего сына.

Конечно, он вернулся. Она научилась узнавать его клич, останавливалась, когда слышала его на тропинке в саду или обходила дом, держась за веревки, которые ее свекровь натянула вокруг, чтобы Анна могла подышать свежим воздухом и не заблудилась. Он был ей нужен, она искала его там, куда могла дойти: иногда приносила еду, часто такую, какую он не мог есть. Но Дарру не нужна была еда, ему была нужна она. Он был болен, страдал от недуга, какого не знала прежде ни одна Ворона, даже Лисята, и хворь подтачивала его изнутри, как черви-паразиты, – однажды он видел, как измученная Ворона от них умерла, кожа треснула и наружу вывалилась червивая масса.

Он прилетал, чтобы сидеть рядом, терпеть ее пальцы, – он уже знал, что она может увидеть его только прикосновением. Прикосновением и другим чувством: тем, что касалось его почти неощутимо, как теплый дождь в роще Тсуг. Оно заставляло его отдавать ей то, чем он владел, все, что он видел и делал в последние годы, и не словами, но иначе, хотя я могу записать это лишь словами. То, что она снимала с него, поглаживая широкую спину, шепча что-то ему в лицо, оставалось с Дарром, хоть она и избавляла его от этого; и ее слова, хоть он их толком и не понимал, входили в него и оставались внутри. Он вспомнил Святую в изукрашенной коробке в каменном домике в центре аббатства: кости во тьме, но Святая произнесла слова, которые разом поймали и освободили его.

Так она узнала то, что узнал он. Кровь булькала в горле, просил воды. Меня застрелили, хоть я Господом Иисусом просил, пощадите. И о других тоже, обо всех непохороненных, взорванных, сгнивших, съеденных Свиньями, Собаками, Воронами, Стервятниками. Она не шевелилась, хотя он чувствовал, как все это течет от него к ней симпатическим потоком, чтобы (как и ее слова в нем) навсегда остаться в ней. Этого она хотела. Теперь она могла начать.