Если станет известно наверняка, что они погибли, если кто-то поставит камень над их останками, они смогут жить – где-то в другом месте, в земле сердца. Если не будет известно, умерли они или нет, известно наверняка, они не смогут умереть: будут приходить снова и снова в ночи, стоять перед тобой со своими кровавыми ранами или являться внутреннему взору, какими были до войны, – мальчишкой с обручем, с грифельной доской, юношей, который сочинил стихи для кузины. Как это вынести?

Родители, жены и родичи тех, кого не нашли, чьи последние слова не записали, кого бросили безымянным в длинные траншеи бок о бок с другими, со временем потеряли всякую надежду похоронить своих солдат по-настоящему. Некоторые из них, те, чьи сердечные раны так и не зарубцевались, надевали черные платья и шляпки с траурной лентой, садились на поезда и ехали, чтобы в надежде и печали искать помощи у мужчин и женщин, которые овладели новой наукой духовидения и могли из земли живых достичь царства мертвых, услышать, как покойный говорит, что у него все хорошо, и повторить его слова слушателям: больше им ничего не оставалось.

Анна Кун была из таких людей.

Снова пришла весна, в полях пробились зеленые ростки кукурузы, и большой отряд Ворон, сильных, крикливых, с рождения выкормленных кукурузой, перелетал туда-сюда, бросая клич на подень и помрак, на поклюв и обрат, так что их слышали, но не видели, потому что они постепенно передвигались туда, где фермеры поставили воображаемых Людей из палок и соломы, чтобы отпугнуть птиц от богатства. Земли вокруг белого домика в этом году распахали и засеяли, как никогда прежде. Женщина стояла и смотрела – или казалось, что смотрела, – как работают мужчины, добрые, хорошие мужчины, но чужие. Когда Дарр Дубраули пролетал тем утром над домом, Собака подняла голову – и мальчик тоже. И снова Дарр оставил свой отряд и завернул к крыльцу. Она сидела на стуле с высокой спинкой, рядом стояла корзинка, из которой она доставала стручки и разламывала их так, чтобы горошины падали в миску на коленях. Она никогда не опускала глаз к корзинке или к миске и, хотя повернула голову к Вороне, когда Дарр, хлопая крыльями, опустился во дворе, смотрела словно не на него, а куда-то над его головой.

Дарр устроился на перилах крыльца и сложил хвост. Тихонько заворчал или хмыкнул, издал тот негромкий звук, смысл которого я так до сих пор и не понял. Она на миг прекратила работу, замерла с чуть приподнятыми руками, словно движение встревожит воздух или мир, лишит ее услышанного звука. Дарр повторил. Она аккуратно поставила миску на пол и встала. Дарр Дубраули снова отряхнулся, приготовился взлететь, но это не понадобилось. Он знал Людей много веков, знал, какие из них опасны, а какие – нет, даже если они, как она сейчас, приближались к нему бесшумно, словно охотники. На это потребовалась храбрость, но Дарр сидел совершенно неподвижно, когда ее рука коснулась его головы и задержалась, но касания он почти не ощутил. Он шевельнулся – просто показать, что заметил ее руку, – и женщина приподняла ладонь, а потом положила на шею и спину.