I

Заяц размялся. Пробежался, сделал зарядку. Организм его работал как обычно, но в каких-то местах (в основном на лапах, как заплатками расшитыми крестами) заяц потерял чувствительность. Казалось в лапу можно вставить нож и заяц не почувствует. При этом, как уже было сказано, он и ходил, и бегал. Боли только точечные, мелкие – «поколит сверху вниз и перестанет», потом опять… «Что же это такое?! Это последствие вчерашнего падения, надо полагать? Или всё той же пули Волкова? Ни на что непохоже. Обязательно, обязательно проконсультироваться с козлами! Их медицина в некоторых вопросах превосходит любую другую. Так по крайней мере говорят они сами.»

Из кулька хозяина таверны заяц съел всё, что показалось ему съедобным. Остальное выбросил. «Теперь уже и не скажешь, что было порченное сразу, а что испортилось потом. Ну да неважно. Теперь идти будет легче. А идти ещё долго.»

«Так что ж… Вперёд!»

Теперь заяц не гнался. Медленно шёл, осторожно. Прислушивался к собственным костям, к дороге. Дышал глубоко и ровно. Любил этот воздух, наслаждался им. Думал. Думал о себе.

«Вот если помечтать, дикобраз… если всё-таки помечтать (а на дороге, в отличии от камеры чёрной, хорошо мечтается – считай облака и рисуй себе дали волшебные – розовые, голубые – как солнце осветит) … Вот если помечтать! Напишет обо мне баснописец книжку, а кто-то даже прочтёт её! Поймёт ли он меня хоть на ту малую долю, что сам я в себе понимаю? Полюбит ли меня мой баснописец? Полюбит ли меня читатель? Проникнув в эти мысли мои, увидит ли меня? Сложится мозайка или нет? Целен я или безумен? Вот, что меня волнует сейчас.

Там в горах бывало пролетит бабочка синяя. Большая, красивая! Это было событие! Для меня, для козлов, для ориксов! Мы любовались этой бабочкой, мы смотрели в неё! Мы были там, потому, что видели её полёт. Мы видели её полёт, потому, что были там. Решили быть. Решили в то самое мгновение, а в ней – в бабочке синей – отразилось наше решение.

Я думал о бабочке и о её полёте часами, днями и годами. Я мог (или по крайней мере хотел) всю историю нашу вывести из этого полёта. В каждом взмахе её искать и найти и войну и мир. Понять абсолютно всё, до конца всё, до края небесного всё, до вселенского предела! Только о бабочке этой синей размышлять и всё без слов и без формул чувствовать. Это было там. Это было тогда. Про того другого… ещё не стреленного, ещё не саженного, не утопшего, не сошедшего с ума. Ну а теперь…