Беру мамину руку в свою. Она у нее такая худая, что я чувствую все косточки.
– Я позабочусь о Майлзе, – обещаю. – Присмотрю за ним.
Я опускаю взгляд на наши руки и думаю, сколько всего умирает вместе с человеком: не просто мамино тело, но ее запах, звук голоса, то, как ее «с» слетали с кончика языка, ее пение – она всегда пела, когда мыла посуду в кухонной раковине. Вопрос мучает, словно заноза на языке, но я и сейчас не задаю его, как не спросила и раньше.
Теперь я знаю.
Мир без мамы более пустой, сникший, часто тусклый. Он серый, а раньше здесь был бесконечный цвет. Это ночи без указывающего путь компаса звезд. Порой выживание только благодаря доброте других. Бесконечная борьба, чтобы найти все еще имеющуюся здесь красоту, даже после худшего Исчезновения.
– Все будет хорошо, – шепчу. Она отпускает мою руку и касается моих волос, заправляет их за уродливое ухо. – Я люблю тебя.
Не знаю, сон ли это или реальное воспоминание, но мама словно пытается сказать что-то еще. Она силится произнести слова, но они ускользают от нее.
Снова беру ее за руку, но она вдруг превращается в мрамор из моих других снов – такая болезненно, обжигающе холодная. Цепляюсь за нее и слушаю далекий звук: ясную, чистую печаль.
Не осознаю, что это мои собственные всхлипы, пока дверь не открывается и Уилл внезапно не оказывается рядом, его руки обхватывают меня, вытягивая меня вверх и прочь из этого удушающего тумана сна.
– Все хорошо, – говорит он, обхватив руками мои плечи. – Открой глаза. Это не настоящее. – Я смотрю на него, пока наконец не понимаю, что он говорит. – Это не настоящее. Вот
Он ждет, пока мои глаза не начинают снова ясно различать свет, струящийся из коридора, мамину фотографию, которая смотрит на меня со стола, вечно приглушенный желтый цвет стен моей спальни.
Когда мое дыхание успокаивается, он отпускает мои плечи.
– Спасибо. – Я вытираю глаза тыльной стороной ладони. – Теперь все нормально.