– Это очень странно, Леопард.
– Расскажи мне за столом. Что произошло за те несколько дней, как мы оставили долину?
Я сказал ему, что нас не было целую луну. Он заявил, что это сумасшествие, и дальше слушать не стал.
– Слышу брешь у себя в животе. Она ругательски бурчит, – сказал он.
Стол стоял в большом зале, и тарелки на нем одна за одной воспроизводили сценки, какие покрывали все стены в этом помещении. Я добрался до десятой тарелки, пока не понял, что эти шедевры больших мастеров бронзы и все как один изображают сцены совокупления.
– Странно это, – повторил я.
– Знаю. Я все выискивал хоть одну, где член лезет в дыру рта или в фу-дырку, но так ни одной и не нашел. Впрочем, слышал я, что в этом городе запрет на
– Нет. Странно, что ты не помнишь ничего. О́го все помнит.
Леопард в обличье леопарда на стулья не обращал внимания и вскочил на стол, не произведя ни звука. Схватил птичью ногу с серебряного блюда, уселся на пятки и вгрызся в нее. Я понимал, что ему это не нравилось. Леопард ел все, но тут не было притока крови, горячей и щедро полнящей ему пасть, стекающей по губам, когда он вгрызался в мясо, отчего он всегда супился.
– Кто странный, так это ты, Следопыт, с твоими загадками и полунамеками. Садись, каши поешь, пока я ем… Это что, страус? Никогда не пробовал страуса, никак не мог поймать. Ты сказал, что О́го помнит?
– Да.
– Что же он помнит? Как был в заколдованном буше? Я помню это.
– Что еще?
– Отличное баиньки. Странствуем, но не движемся. Долгий крик. А что О́го помнит?
– Все вроде бы. К нему вся его жизнь вернулась. Ты помнишь, когда мы отправились? Ты тогда поцапался со мной.
– Разобрались, должно быть, потому как я этого не помню.
– Если б ты слышал себя, ты бы так не думал.
– Ты что-то путаешь, Следопыт. Я сижу и ем с тобой, у нас с тобою любовь, о какой до сих пор не надо было говорить. Так что кончай жить пререканиями, до того ничтожными, что я их запомнить не могу, даже когда ты понукаешь меня. Когда мы пойдем к дому мальца? Пойдем сейчас?
– Вчера ты…