– Я тебя не спрашивал.

– Ты должен знать.

– Почему?

– Я не знаю! Не знаю, почему чувствую, что ты должен знать, раз уж это для тебя ничего не значит. Проклятье! И она была холодна, Следопыт. Не хочу сказать, что она сдерживалась или что никаких чувств не выказывала, даже удовольствия, только от нее холод исходил, кожа ее была холоднее северного ветра.

– Что она заставила тебя делать?

– И ты меня об этом-то спрашиваешь?

– А какого ж вопроса ты от меня ждал, префект, что ты при этом чувствовал? Есть множество женщин, кому я задал бы этот вопрос.

– Я не женщина.

– Само собой, нет. Женщине полагается смотреть на это как на дело естественное. Мужчина же, он на коленки падает и вопит в ужасе, мол, какое унижение.

– Как это у тебя вовсе нет друзей – для меня загадка, – произнес Мосси.

И пошел прочь. Пришлось вприпрыжку за ним пуститься, чтобы догнать.

– Ты к моему слуху обращался, а я тебе кулак выставил, – сказал я.

Он сделал еще несколько шагов, прежде чем остановился и обернулся:

– Принимаю твои извинения и в таком виде.

– Расскажи-ка мне все, – попросил я.

Мунгунга пробуждалась. Мужчины, одетые как старейшины, шли туда, куда старейшины ходят. Из посудин, какие не держали ничьи руки, в окна выбрасывались нечистоты прошлой ночи в желоба, выдолбленные в стволе дерева. Мужчины в длинных одеяниях и шапочках шли мимо на своих двоих с книгами и свитками, мужчины в плащах и штанах ехали мимо на подводах, какие тянули ослики и мулы без уздечек. Женщины толкали тележки, переполненные шелками, фруктами и безделушками. С опорных стен свешивались люди с красками, палками и кистями, возвращаясь к созданию фрески Королевы на стороне правого ответвления. Повсюду и невесть где стояла сладкая вонь цыплячьего жира, потрескивавшего над пламенем, и запекаемого в духовках хлеба. А еще, поскольку шум этот стоял повсеместно, он сделался новой тишиной: работа механизмов, треск тросов, толчки и гул больших вращающихся колес, – хотя глазу приложить все эти звуки было не к чему.

– Мне даже не позволили помыться самому, уверяли, что у Королевы тонкий нюх на мерзостную грязь и она бурю поднимает чиханием даже при намеке на нее. «Тогда, – сказал я, – обоняние, должно быть, вас подводит, раз вы не чуете вони у себя под мышками». Потом меня натерли благовонием, какое, по их словам, Королеве больше всего по душе, меня оно заставило поморщиться: запах напоминал навоз у корней растущих зерновых. У меня в волосах, в носу, ты не чуешь, несет ли все еще от меня?

– Нет.

– Утренние банщики содрали запах вместе с моей кожей и большей частью волос. Соголон была там, Следопыт.