Первый из стригонов прыгнул на него, широко раскидывая руки. Ян из Дыдни оскалился, ухмыляясь. Позволил обхватить себя тесным объятием.

– Приветствую вас, братья, – прохрипел. – На небе все станем равными.

Ударил гром, и вспыхнуло пламя словно тысяча молний, церковь затряслась от взрыва, который в щепки разбил лестницу, смел половину серой толпы, расколол ставни и витражи в окнах, а потом грозным ворчанием понесся в сторону далеких гор.

8. Ecce homo[180]

8. Ecce homo[180]

Утро встретило Вийона сухим треском выстрелов из гаковниц, свистом арбалетных стрел, воплями атакующих и стоном стригонов, замертво падающих от мечей и бердышей – словно дозрелое поле пшеницы под серпами жнецов. Поэт подождал, пока стихнут вопли, потом быстро и тихо сошел вниз. Лестница, взорванная Яном из Дыдни, обрывалась в нескольких локтях от пола церкви. Поэт повис на руках, спрыгнул на разбитые бревна, обломки и мертвые тела, которые, к счастью, не собирались более вставать на танец.

Выглянув из-за колонны, услышал громкий треск высвобождаемой тетивы. Железная стрела из арбалета со свистом промелькнула мимо его головы, воткнулась в стену по самое оперение. Вийон вскрикнул в страхе. «Идите сюда! – прокричал некий голос. – Тут еще один!»

Поэт завыл, замахал руками:

– Homo sum, – крикнул. – Humani nil a me alienum puto,[181] – закончил куда тише, опасаясь, что те, которые в него стреляли, не распознают известных строф Теренция.

Стрелы свистнули снова – к счастью, стрелки были пьяны, а может, Вийону, как обычно, повезло.

– Не стрелять! Я живой! – взвыл он, раскидывая в стороны руки, прячась за столпом колонны.

– Погодите-ка, кумовья! – крикнул некий голос. – Он как будто бы другой какой!

И сразу вокруг Вийона сделалось тесно от крепких, бородатых и загорелых фигур, что распространяли запах кислого пива и чеснока, а еще – дело житейское в это время и в этих местах – вони немытых, пожалуй с Вербной недели, тел. По скрещенным мечам, короне и золотым листьям, неумело вышитым на якках и накидках стражников, Вийон не без труда опознал арбалетчиков из Германнштадта. Ближайший из них осмотрел его с головы до пят, но не опустил арбалета. Франсуа лишь надеялся, что защелка в его арбалете была в лучшем состоянии, чем потрепанная стеганка и его пулены, светящие дырами, словно святой пустынник голой жопой.

– Я живой, – повторил поэт, разводя руки. – Пересидел нападение упырей на башне.

– Ты ранен? – прорычал один из стрелков. – Это твоя кровь? – указал на бурые пятна на куртке поэта.