Солнце зашло, и на мельнице плотно зашторили окна.
Столы украшали свечи, лисьи девы блистали неземной красоты нарядами, глядя на них, и росомаха изобрел что-то, смахивающее на фрак, во всяком случае, черное, с ослепительно белой грудью. Птека отдал предпочтение бархатному жилету, словно позаимствованному прямиком из сундука Бильбо Бэггинса.
Глядя на разодетых домочадцев, Марк застыдился своих грязных джинсов и жёваной рубахи, в которых так и спал последние дни, не раздеваясь. Росомаха опять попытался одолжить ему одежду с собственного плеча, и опять дело застопорилось — только манжеты согласились покинуть хозяина.
Тогда Марк решил снять рубашку и украсить себя поверх футболки вязаным жилетом. Получилось эпатажно. Марку понравилось.
Птека резал пирог, а Диса разливала вино.
Застольную речь сказал архивариус:
— Очень жаль, что так получилось, но, право, дни, которые я провел здесь, на мельнице, были лучшими днями в моей жизни.
— Даже так? — хмыкнул Марк, грея бокал в ладонях.
Вина ему не хотелось, он предпочел бы птекин самогон. И солёный огурец.
— Именно так, — кивнул архивариус. — Мы все страшно устали вариться в этом котле, в собственном соку, без малейшего просвета. Твоё появление стало таким просветом.
— Аминь, — закончил Марк. — Что мы всё о грустном, да о грустном. Давайте лучше наедимся от пуза! И ка-ак споём!
Уговаривать никого не пришлось.
Вскоре из мельницы под разнообразный звон неслось:
"Ой, мороз, мороз…"
В самый разгар веселья росомаха, который быстро ел под дружное пение, насторожился, отложил кусок.
— Ступеньки скрипят, — объяснил он.