Храм Артемиды тих, двери заперты. Сегодня вечером в этом святилище не будет возлияний.

Лес вокруг пустой, костры потушены. Стволы деревьев в дырках и трещинах от сотни воткнувшихся в них стрел. Земля изрыта ногами, плясавшими смертельный танец. Звери скрылись в ночи, убоявшись такого количества женщин, но сейчас воздух недвижим, и мелкие твари возвращаются, обнюхивая странные следы, которые оставили люди.

Дом Семелы пуст. В нем будто и не было никакой гостьи.

В Фенере воронам надоело рыться в костях и пепле.

А под полной луной идут морем разбойники, держа курс на свет факела Минты; в лунном свете поблескивает оружие.

Они спокойно высаживаются на берег.

Корабли втаскивают на песок, и с берега убегают прочь несколько коз.

Чайка ссорится с соседкой, которая пытается отобрать у нее хорошее место, они щелкают клювами и негромко шуршат перьями на ветру.

Здесь мало хуторов и поселений, нигде не горят огни. Только факел Минты сияет на берегу. Налетчики – воины, которые когда-то сражались под Троей и теперь не умеют ничего, кроме кровопролития, – спрыгивают со своих кораблей в пену волн, выходят на сушу. Некоторые обнимают Минту, называют его братом, другом. Другие снимают с кораблей веревки и ящики, пустые, готовые принять сокровища. Пока они похожи не на воинов, а на жадных купцов, что пришли украсть добро у бедняка. Минта жестом показывает вглубь темного острова. Мужчины выстраиваются за ним в цепочку, около дюжины остаются на берегу охранять корабли.

Они пробираются через колючки и темные камни Итаки, и над их головами ухает сова.

Они стараются не зажигать слишком много огня, не разносить свет факела Минты слишком далеко по тонкой нитке растянувшихся по тропинке воинов, но тропа заросла, она неровная, и одному воину кажется, что он наступил на змею – она зашипела и уползла; другому – что он слышит вой волков. Колючки цепляются за поножи и голые лодыжки. Те, которые идут последними, подворачивают ноги, наступая в выбоины. То и дело я, кажется, вижу фигуру Артемиды, носящуюся во мраке рядом с ними, и земля дыбится от ее прикосновения. В лунном свете, обнаженная и занятая своим привычным делом, она прекрасна. Никто не может с таким проворством и изяществом носиться по охотничьим тропкам, с такой звездной легкостью плясать в полночных тенях. Во всем ее теле написана непреложная, природная сила, никем не дарованная ей, ни бессмертным, ни человеком, и в ее дикой улыбке я вижу невинность. И вот ее снова нет, лишь тень в уголке глаза, испуганное подпрыгивание и шуршание в колонне: «Ты видел? Ты слышал, там кто-то пробежал?» – «Нет, ничего, только кричит сова и шуршат на ветру листья, вот и все».