В далеком дворце Елена смотрит на свое отражение в неподвижном водоеме и задерживает дыхание, чтобы не потревожить его серебристую поверхность. Но чем меньше на воде ряби, тем труднее Елене скрыть правду, не замечать морщинки под миндалевидными глазами, и она запихивает кулак в рот, чтобы не закричать. Вот так обстоят дела с последними царицами Греции.

Пенелопа говорит:

– Твои слова на пиру…

Электра отмахивается, как сделала бы ее мать.

– Просто глупый старик попробовал показать, кто тут главный. Если бы он продумал свои действия, то понял бы, что ничего хорошего не получится, а будут только насилие, война и кровь. Он был заносчив, и это не понравилось мне, вот и все.

– Тем не менее эта кровь была бы, скорее всего, моей и моего сына.

– Ах да, Телемах. У него совсем с головой плохо, да?

Такого не посмел бы сказать Пенелопе никто на Итаке, включая многих честных ее друзей, принесших ей клятву верности. Лишь дочь Агамемнона может сказать такое, будто речь идет о забавной гусенице. Губы Пенелопы искривляют злость, отрицание, виноватая ярость. Потом она выдыхает; ярость уходит, словно улетевшая бабочка, а на ее место приходят облегчение, ужас, изумление, смешанное со слезами, и, наконец, что самое странное, смех. У Пенелопы нет слов, но Электра смотрит на нее с любопытством, как будто пытается понять, почему вдруг истерически смеется со слезами на глазах та, которая обычно холодна как лед, и постепенно царица успокаивается, и они обе сидят у ручья так, будто между ними нет ничего, кроме этого часа и прикрытой облаками луны.

В лесу над храмом Приена говорит:

– Разбойники явятся сюда, в эту бухту. Мы должны дать им высадиться и отойти от кораблей. Ни один не должен остаться в живых.

В доме на краю города Эвпейт бьет Антиноя по лицу, как женщину, и тот, не вскрикнув, падает на пол, зажимая разбитую губу.

В своих покоях Телемах глядит на море, а в его ухе слышится шепот, будто жужжит назойливая муха – жужжит голосом Афины.

В постели Андремона вскрикивает Леанира, и он закрывает ей рукой рот, чтобы никто не услышал. Только она знает, кричала ли от наслаждения или от боли, что он принес ей, вбиваясь в ее плоть. «Любовь моя, любовь моя, любовь моя, – шепчет он. – Когда я стану царем, когда я стану царем…»

Около ручья под темным саваном неба Электра произносит:

– Я знаю, ты тоже понимаешь, что Орест должен быть царем. Мне также хочется, чтобы ты понимала, что дело тут вовсе не в моей матери. Я не презираю ее, что бы она себе ни думала. Я не прощаю ее. Я не… я ничего не чувствую к ней. Я так долго пыталась заставить себя что-то почувствовать: ненависть, ярость, отвращение, – но чем больше я думаю об этом, тем меньше этого во мне. Мне все равно, жива она или мертва. Мне все равно, помогаешь ты ей сбежать или нет. Мне важно только одно: чтобы брат стал царем, а для этого моя мать должна умереть.