— Господи, кажется, будто уснули сами дома, — тихо сказал Николас.

Гектор расслышал его — расслышал поверх шума двигателя — и отвернулся взглянуть на мост. Слабое свечение наполнило его неожиданной радостью. Он обернулся помахать Николасу в знак благодарности — или дружбы, или связи, — но того уже не было. Старик улыбнулся и схватился за борт уже иначе. Он знал, что Николас вернулся помогать и поддержать пациентов на их празднестве, а позже отправится в мятую постель слушать голоса по радио.

Ему даже пришлась по душе поездка обратно в Ист-Энд, он наслаждался видами Лондона с холодной и прочной деревянной палубы. Изредка замечал, как капитан или его сын выглядывают из рубки, чтобы проследить, что их драгоценный груз на месте и в комфорте.

После рынка улицы казались еще более безлюдными и запустелыми.

Он взобрался по холодной лестнице в свою комнату, все еще чувствуя качку Темзы в напряженных и дрожащих ногах. От двери миссис Фишберн не было ни звука, и он прокрался мимо ее спящего безупречного порога и поднялся по последнему маршу с ключом в руке. Быстро разжег огонь и вскипятил чайник, напевая под нос старую мелодию, глядя, как крепнет пар. Его самого удивило, какое счастье пульсировало внутри. Как тот холодный мост, оно впитывало тепло и преображало все вокруг. Здесь, с немногими пожитками и в гуле новой надежности, он ощутил жутковатую и нарастающую уверенность, что все рассказанное Былым может быть правдой и что ему предстоит сыграть какую-то роль в будущем событии. Неплохо для того, кто несколько месяцев назад прощался с жизнью и погружался в режим тихого ветшания в доме престарелых имени Руперта Первого. Гейдельберг казался далеким, словно сказка из другого столетия. Гектор позабыл большую часть предыдущей жизни — хороший знак. Его не тронул божий «энзим доброты», приходящий, как настаивал Николас, в начале дряхления, когда существует только прошлое, и умирающий старик соскальзывает задом наперед в его сияющие объятья. Мысли ненадолго вернулись в сад на Геркулес-роуд. Он пытался прочесть текст через линзы памяти, но отдельные отрывки пропали или отказывались входить в фокус. Затем сад оттянулся, оставляя только ощущение удовлетворения, правильно сделанного дела.

Он слышал слова Николаса, пока звуки города или реки не просеяли и не смешали их с ночным гудением от крыш — низким успокаивающим резонансом, исходящим ото всего Лондона и прижатым тяжелыми тучами, что тяготились снегом. Гектор сел поближе к маленькому, но старательному угольному огоньку с утешающим руки чаем с виски и глядел в панорамное окно, подчинявшее себе каморку. Первые снежинки дня падали медленно, словно против звука снизу. И сегодня великий двигатель Лондона продолжал работу. Бесконечно и неустанно. Под снегом пейзаж казался другим. Равновесие между открытыми пространствами и зданиями изменилось, покачнулось. Снег словно служил линзами, увеличивая очевидное. Здания давно уже наползали на траву и деревья — рисунок уплотнился даже за тот краткий срок, пока он тут жил. Теперь преимущество стало на стороне человеческой симметрии. Это напомнило о том, что Николас говорил о деревьях и коллективном «разуме» леса, о возможном возмездии природы, если человеческая жадность станет невыносима. Былой упоминал великие джунгли под названием Ворр, ранее казавшиеся всего лишь вымыслом. Но вот они на картах — большой кусок зелени посреди Африки, огромных масштабов. Чтобы лучше их осмыслить, Гектор вырезал из бумаги овал того же размера и накрыл область Ворра с намерением приблизительно вычислить площадь его величия. Только он собирался убрать бумагу, как вдруг увидел карту по-новому — внезапно она перескочила в нечто другое. Без центрального куска Африка выглядела как идеальный знак вопроса. Гектор пошатнулся от совпадения. Еще один вопросительный знак поднял свою призрачную голову. Еще больше тайн в жизни; в нем они уже били через край.