И он действительно не отпускал, сколько бы Джек его ни резал. Размахивал косой, взбешенный, полосовал руки и ноги, его обхватившие, брыкался и извивался, пытаясь сбросить, а сбросив – разрубить. Джек был сильным – сильнее, чем Франц смог бы стать и за сотню тысяч лет, но тот так тянул его на себя, так наваливался всем своим весом, что они оба стояли на месте, чуть не падая на бок. Уворачиваясь от острия косы, Франц спрятал лицо у Джека на плече, уткнулся в него, как в подушку, и вонзил пальцы крепче, так глубоко, что они разломали ребра и вошли Джеку в грудину до последней фаланги, как клещи.

– Не отпущу, – выдавил Франц, точнее, пробулькал, ибо коса все же вспорола ему горло и легкое, залила все кровью, но хватку все равно не ослабила. – Слушай меня…

– Слушай меня, Джек, – вторила Титания перед его тыквенным лицом. Она оказалась рядом с ними обоими так быстро, что Джек даже не понял, как именно это произошло. Снова взмахнул косой, а та вдруг задрожала и самовольно застыла в дюйме от груди Титании, больше Джеку не повинуясь, сопротивляясь ему с шипением, хныканьем, с каким ребенок отказывается внимать родителю. – Слушай! Ты дом мне подарил, согрел сначала своим плащом, а потом своей заботой и супом сырным, сливочным, как сейчас, помню его вкус, даже лучше мужской плоти. Так позволь и мне позаботиться о тебе в ответ. Позволь признаться: я обманщица. Я соврала тебе. Я всегда знала, кто ты такой и кто такие духи пира, но молчала, ибо не имеет это смысла больше. Отныне ты символ Самайнтауна, его Тыквенный Король! Ты один из Колеса остался. Его первенец, его венец… Ты последняя спица Колеса, и лишь благодаря тебе оно теперь вращается. А значит ты сам Колесо и есть. Только ты его и остановить и можешь. Так останови же, Джек! Слушай меня, слушай нас…

Коса окончательно выпала из его рук, точнее, ускользнула. Еще никогда Барбара не проявляла настолько крепкой воли, чтобы перечить Джеку и предать его… Хотя разве было то предательством? Скорее наоборот. Она бы предала, если бы продолжила служить, даже зная, как Джек пылает голубым огнем от этого внутри, в собственном пламени же сгорая. Потому она растеклась тенью на асфальте, распалась, спрятав в черноте своей оружие, и прильнула к тем, кого теперь считала семьей и кого точно так же слушалась – к Францу, Титании и Лоре, вдруг подъехавшей впритык, несмотря на возгласы Душицы.

Губы ее ничего не говорили, даже не двигались, зато прикосновения кричали громко. Руки Джека безвольно повисли вдоль тела, и в его правую, дрожащую, протиснулась холодная ладонь, сжалась там, растерла, не страшась, что ее вот-вот сожмут, переломают. А Джек ведь мог. Схватить не только за руку, но и за горло, вырвать вместе с языком… Великая Жатва этого хотела, но Джек – настоящий Джек внутри Джека – был против.