Прачечный цех располагался на краю Коптильни и был ярко освещен фонарями. В воздухе веяло испарениями, и коренастый толстяк у черного хода приветствовал мать Алис довольно теплым кивком. Он понюхал бадьи, удостоверяясь, что в них не речная вода под видом настоящего товара, и махнул заходить. Мать вылила свои ведра в бак, и Алис сделала то же самое. Когда они вынесли пустые бадьи наружу, толстяк вручил каждой по медной монете, достаточно старой, чтобы лик князя Осая тронула прозелень. Алис передала свою матери.

– В счет восемнадцати сребреников, – сказала она. Это были первые слова между ними за пределами маминой комнаты. Звякая пустыми ведрами, они двинулись назад через мост, направляясь в другие места, где мужчины и женщины ели и пили, кричали и спали, упрашивали и угрожали. Ища заведения, где хозяева и вышибалы позаботились выставить ведра наружу, чтобы их унесли долгогорские крысы. Милостью кабатчиков притечные улицы пахли чуточку лучше, а бедняки-инлиски могли наскрести лишнюю монетку. Еще дважды Алис с матерью пересекали мост и возвращались назад. Звезды мерцали над ними, как зал, полный богов и духов, глазеющих вниз на спектакль.

На третий раз Алис оставила монету коренастого при себе. Добравшись до притечного конца моста, она наклонилась и поцеловала мать – сбоку, в висок. Пожилая женщина потрепала ее по плечу. За угол Алис повернула уже сама, лишь отзвук негромких шагов матери постепенно отдалялся в ночи.

Она поднялась по крутой черной лестнице назад в свою – Дарро – комнату. Стояла непроглядная тьма. Вспомнилось, как утром она уходила отсюда, одержимая стыдом и смятением. Казалось, времени прошло куда больше. Казалось, то была чья-то память, а никак не ее.

Она стащила с себя загаженную одежду и нашла более-менее чистую. К тому времени, как натянула опять сапоги, по темным улицам разносился уже птичий щебет. Алис открыла ставни и выглянула на восток, но свет, какой бы ни праздновали зяблики и голуби с воробьями, для ее глаз был слишком тускл и неразличим. Она встала у короба Дарро и провела пальцами по залитым воском насечкам его посмертного знака. Сердце еще затапливало горькой печалью, но вместо сокрушительной волны она вливалась замедленно, как прибывает река дюйм за дюймом. О чем это свидетельствует, Алис не знала, но кое-что, очевидно, переменилось. А поскольку Дарро меняться больше не мог, значит, все перемены произошли в ней.

К тому времени, как она добралась до пекарни, звезды выцвели в серые пятна. Пекарь уже не первый час бодрствовал, потому как горела духовка и воздух пах маслом, мукой и печеными фруктами. Она постучалась в дверь Сэммиш и, не получив ответа, уселась с поджатыми ногами под дверью. Вышел пекарь – вытащить готовую партию сливовых ватрушек и сунуть в печь новый противень. Алис рассталась с единственной ссаной монеткой и купила три штуки, неглазированные и огненно-обжигающие. Села обратно, положив ватрушки себе на бедра, пока немного остынут. Она не знала, когда Сэммиш навестит свою скромную комнатку, но походило, что рано или поздно придет. Вместо того чтобы носиться по Китамару, расшвыривать деньги и метать угрозы, как какой-то нанятый сыщик, Алис могла просто набраться терпения и подождать. Интересно было пронаблюдать, сколько той навязчивой паники передалось ей от Андомаки с Трегарро и как мало хотелось спешить теперь, стоило разок ее унять.