У Зерита дрогнули губы.

– Тогда это станет для тебя ударом.

Он склонился ко мне, и я, отвлекшись на пугающую неловкость его движений, на темнеющие сосуды вокруг глаз, вздрогнула, когда в ладонь ткнулось что-то холодное.

Я посмотрела.

Кинжал.

– Как удачно для тебя, – продолжал он, снова отходя к окну, – что ты можешь сейчас же осуществить правосудие.

Госпожа Эрксан рухнула на пол, рыдая:

– Нет, умоляю, нет, нет, не надо…

Но Вос взглянул мне прямо в глаза и вздернул подбородок, подставив горло под удар. Его неподвижное лицо выражало вызов, но меня наружностью не одурачишь. Ни он, ни она не ограждали своего сознания. Их ужас пожирал воздух. Страх Эрксан был как у застигнутого врасплох зверька, хрупкий и острый, – она в жизни своей ни разу не страдала. А страх Воса отягощал темный опыт. Да, он боялся смерти. Но он знал, что такое боль. Он знал, что такое страдание.

…После всего, что он перенес, смерть для него будет милостью. Он заслужил свою судьбу тем, что сделал с нами. Он гнется под ее тяжестью…

Я солгала бы, сказав, что ничто во мне не требовало мести. Этот клочок раскаленного добела гнева и отыскал во мне Решайе. Там горела ненависть к Восу – за то, как он со мной поступил.

Наверное, так же Вос ненавидел меня за ту давнюю ложь. За ложь, что разрушила его жизнь.

Я не отвела взгляда, когда сказала:

– Оставь ему жизнь.

Удивление Решайе прошло по мне рябью, и в тот же миг Зерит рывком развернулся:

– Ты умоляешь подарить ему жизнь? Ты половину души отдала за то, чтобы ему помогли. А он выдал тебя Авинессу на смерть. Или на пытку, на расчленение. И ты говоришь мне: «Оставь ему жизнь»?

Он повернулся к Максу:

– А ты что же? Ты, как понимаю, полон любви к нему за его дела?

Макс заметно напрягся, сжал зубы: