Лакс потянула меня наружу.

Еще несколько человек вцепились в меня, помогая выбраться. Ноги горели, плечо ныло дикой болью, мое тело было слишком большим…

И тут я вывалился на мягкий песок.

– Скорее! Сейчас рухнет!

Большой шатер так оглушительно стонал, что разбудил бы мертвого.

Колетт и Милли, подхватив с двух сторон Тристу, побежали по направлению к улице. Лакс потащила меня в камыши за качающимся шатром. Мы то ли бежали, то ли ползли, пока трава не сменилась мягким илом. Остановился я лишь тогда, когда морская вода коснулась моих лодыжек.

Соленый воздух был слаще всего на свете. Он, как бальзам, успокаивал обожженное горло, наполнял отравленные дымом легкие. Пока я переводил дыхание, на меня налетела Лакс. Живая. Волосы всклокочены, кожа лихорадочно пылает, но она была жива.

Я крепко прижал ее к груди, не обращая внимания на стреляющую боль в плече. Большой шатер снова завыл, как раненый зверь.

– Не оборачивайся, – шепнул я ей в волосы.

Но она вывернулась и с широко раскрытыми глазами наблюдала, как гибнет ее родной дом.

Пурпурные и черные полосы ткани, раздуваемые буйным вихрем, закрутились и загнулись внутрь, с оглушительным грохотом рухнули огромные шесты. Шатер просто сложился как карточный домик на ветру. Знаменитый Большой шатер Шармана, дом Ревеллей, их театр, вся их жизнь.

Был – и рухнул.

Воздух наполнился горестными воплями, рыданиями. В нас полетели комьи земли и песка. Я зажал уши Лакс руками и заставил ее отвернуться. Но укрыть ее от всего этого я никак не мог.

Наконец все закончилось. И только чайки пронзительно кричали над нами.

Мы смотрели в оцепенении на лоскут голого неба, обнажившийся там, где только что стоял Большой шатер.

Вдруг, словно очнувшись, Лакс забарабанила обеими руками по моей обнаженной груди, да так сильно, что я отшатнулся.

– Дурак чертов!

– Я? Ты чего?

Она откинула с лица перепачканные сажей локоны:

– Зачем пошел обратно в огонь?