– Да, да, да, это наша с тобой вина. А охота грязна и ужасна, и вовсе не похожа на то, о чём пишут в учебниках. – Ему самому не хотелось, чтобы это звучало так, но он здорово разозлился из-за того, что она всё же вынудила его снова заговорить о том, чего он избегал годами. – Стало ли тебе легче? Нет? Тогда это не имеет никакого смысла. Если я так отвратителен со своим стремлением забыть о том, что случилось, зачем ты вообще стоишь здесь и разговариваешь со мной?

– Просто пережидаю дождь. Но он заканчивается.

Стена ливня стояла незыблемо, как прежде, но Унельм промолчал.

– Договор есть договор. Но ты прав – нам лучше общаться только по делу.

Он смотрел ей вслед, пока она бежала к «Выше неба» по скользким мосткам. Дверь открылась, выпуская оранжевый тёплый свет, и Ульм заметил на пороге Эрика Строма, высматривающего Сорту, который, увидев её, махнул рукой с зажатым в ней плащом.

Она вбежала на порог, отбрасывая со лба мокрые пряди, и они со Стромом о чём-то заговорили, но из-за шума дождя невозможно было расслышать ни слова.

Унельм разглядел, как ястреб помогает Сорте снять промокший насквозь камзол и накидывает принесённый плащ ей на плечи. Очень собственнический жест. Может, все ястребы ведут себя так с охотниками. Наверное, трудно избавиться от привычки думать о другом, как о своём инструменте, если на службе это так.

Сорта ни разу не посмотрела в его сторону – и вряд ли рассказала Строму об их встрече судя по тому, что и он тоже не бросил взгляда под навес, где прятался Ульм.

И к лучшему.

Он медленно пошёл прочь, без особой надежды кутаясь в куртку – теперь уже он вспомнил, что газеты предупреждали о долгом дожде.

Унельм думал о словах Сорты. Больше он не злился на неё – ему было грустно.

Грустить он не любил. От состояния злости или досады можно было оттолкнуться и полететь, придать себе скорости – состояние грусти было слишком мягким. Бесполезным. Раздражающим.

Внутренние ограничители, не дававшие вспоминать о детстве, рухнули, и, идя под дождём в сторону подъёмников, Унельм думал о троих детях, дни напролёт игравших в лесу.

Лето в Ильморе не было похоже на здешнее, но они не шли домой, даже если им становилось зябко. Они с Сортой строили плотину на ручье. Гасси читал вслух, развлекая их, но то и дело замолкал – увлекался. Ему хотелось читать быстрее, а вслух не получалось.

Он плеснул в Гасси водой – и уже через мгновение они все визжали, как щенки, и носились, окатывая друг друга брызгами.

Зачем он это сделал? Потому что Гасси, увлечённый книгой, был слишком серьёзным, слишком взрослым. В том, до чего сильно он погружался в собственные мысли, было что-то зловещее.