Его сердце остановилось. Мама.

Она была там, одетая в бордовое платье, вокруг шеи и талии повязан фартук. Волосы собраны в знакомый пучок, но он был наполовину седым – а когда он видел ее в последний раз, был темно-каштановым. И она стала чуть более пухлой. Она стояла к нему спиной, одной рукой держа большую миску, а другой взбивая тесто; она наклонила голову, чтобы видеть рецепт, лежащий на столешнице. Она напевала «Ярмарку в Скарборо»[16]. Она и раньше часто ее пела, особенно когда занималась садом.

Мерритт прижался рукой к косяку, боясь упасть, и глядел на нее. Тринадцать лет. Он не видел ее тринадцать лет. Внезапно он перенесся гораздо дальше назад и снова стал тем десятилетним мальчиком, сломавшим диван, который, рыдая у нее на груди, извинялся, боясь, что отец его высечет. А мама крепко его обнимала и пахла точно как дом, уверяла, что все будет в порядке, что они все починят, и что сделано, то сделано.

Он так потерялся в воспоминаниях, что едва отметил тот момент, когда его мама обернулась и испуганно ахнула, выронив миску, – а затем широко распахнула глаза и прижала обе руки ко рту, и все ее тело содрогнулось, когда она выдавила:

– М-Мерритт?

Звук ее голоса чуть не уничтожил его.

Мерритт улыбнулся, чувствуя такое облегчение от того, что не придется объяснять, кто он такой. Такое счастье, что она все еще узнавала его, спустя столько времени.

– Привет, мам.

Она взвыла и побежала к нему, обхватив его руками за талию, уткнувшись лицом в его грудь.

– Ох, Мерритт! Мой мальчик! Мой мальчик!

Слезы защипали его глаза, когда он обнял ее в ответ. Когда цемент внутри него пошел трещинами и обвалился, застывшие статуями фигуры снова ожили. Грусть, едкая, как виски, обожгла его. Как он скучал по ней! Шок от этого лишил его дара речи. Он никогда не позволял себе скучать по ней. Он заставлял себя этого не делать. Притворялся больше десяти лет. Утопающий, который настаивал на том, что ему не нужно всплывать и дышать.

Слезы побежали по его щекам. Он прижался лицом к ее волосам и медленно становился старше под ее всхлипы, из десяти ему стало одиннадцать, двенадцать, семнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать один. Все в одно мгновение, и все же прошла целая вечность, пока они стояли в том дверном проеме, и ни один из них сам по себе не смог бы удержаться на ногах.

Его мать отстранилась первая, и Мерритт стер влагу с лица. Она обхватила ладонями его челюсть.

– Посмотри, как ты вырос! И вширь раздался! – Она похлопала по нему сверху вниз, как будто должна была убедить себя, что он не призрак. Ее руки снова поднялись к его лицу. – Ты теперь можешь бороду отпустить!