Он был словно придавлен живыми статуями.

— Каким образом, герольд? — пробулькала Атла. Она потянула за толстую кожу, которую носила. — Это было легко. Эта никчемная ведьма только и делала, что тосковала по своей потерянной любви! Ба! Этот проклятый Локи! Я была здесь в те дни, хотя сомневаюсь, что кто-то меня видел. Я держалась в тени, изучая все, что могла, и выжидая подходящего момента. Но когда моим сестрам-дурочкам пришла в голову блестящая идея разыскать Мимисбрунн и отнять у Всеотца всего лишь глоток его драгоценной воды… Что ж, нужда заставила меня поискать укромное местечко, чтобы меня не признали виновной в соучастии. — Она приподняла края содранной с Ангрбоды кожи. — Что может быть лучше, чем прятаться у всех на виду?

Это я отправила своих дорогих сестер в Настронд, где я могла за ними присматривать. По крайней мере, я пыталась это делать. Представь себе мои страдания, когда эта проклятая белка, которая прячется в ветвях Иггдрасиля, принесла мне известие об их смерти… их смерти от рук ничтожного скрелинга, не меньше! Я применила свое колдовство, заглянула в магический кристалл и увидела тебя, мой старый дурак, испытывающий ностальгию, — драгоценный герольд Локи, — и тут я поняла, что, если предчувствия не обманут меня, ты приведешь эту грязную обезьяну прямо ко мне.

— Атла, — прорычал Гримнир, пережевывая это имя, как кусок гниющей плоти. — Я убью тебя, как убил твоих сестер! Я собираюсь распороть тебе живот и искупаться в твоих внутренностях! Ты слышишь меня, ведьма?

— Да ну? — ответила она. — Или ты будешь смотреть, как я превращу твоего драгоценного Гифа в своего четвертого мордветтира, а потом проведешь остаток своей никчемной жизни, слизывая дерьмо с моей пятки, раб? Приведи мне герольда!

Гиф сопротивлялся, но руки мордветтира были крепки, как пеньковые веревки. Он наполовину шел, наполовину прыгал, таща скрелинга за собой.

— Атла, — прошипел Гримнир. Он был на одном уровне с головой Скади. Он смотрел на суровые черты ее лица — теперь безжизненного и бледного — и чувствовал, как последние остатки контроля над собой исчезают из темных уголков его души. Ненависть пылала ярко и горячо, и в это горнило влилось нечто еще более могущественное, чем он сам. Нечто темное и древнее, старше Иггдрасиля. Он почувствовал, как земля под ним задрожала, словно какой-то левиафан пробудился от вечного сна. Голова Скади задрожала; это движение заставило ее откатиться, как будто дух, оставшийся в ней, не мог вынести мысли о том, что должно было произойти.