Росса…

* * *

Боярин Репьев решил лично начать Истермана допрашивать. Рассказал ему сын, что видел Рудольфуса на улице, заругался боярин.

— Болван ты, Аникитка! Когда б ты мне сразу о том сказал, а я к государю побежал, нам награда была бы! А ты⁈ К Фиске своей торопился⁈

— Батюшка, да я ж и обознаться мог!

— Обознаться мог он… припоминай давай, где ты видел его, с кем видел… все припоминай.

Аникита все рассказал, да только оно сильно и не понадобилось. Руди героем отродясь не был, а сейчас еще и безнадежность добавилась, тоска его пологом своим накрыла.

Все одно умирать, только хотелось бы быстро и чисто. Топором, там, или клинком честным, а не на дыбе изломанным, не в землю закопанным, не после пыток страшных, на которые так у боярина фантазия богата…

Так что говорил Руди, не запирался, его и бить не приходилось. Так, на дыбе растянули, да не слишком сильно, даже суставы толком не вывернули. Это уж для настроения, чтобы точно не запирался пытуемый… он и не молчал, терять больше нечего было.

Так его Борис и застал.

При виде государя Руди глазами сверкнул, на миг гордость взыграла, да только на дыбе с гордостью неудобно, и давит сильно, а потому впустую блеск пропал. И снова вернулся, когда за Борисом Устинья вошла.

— ТЫ! Из-за тебя все!

— В чем я перед тобой провинилась, мейр Истерман? Тем, что убить себя не дала?

— Из-за тебя Федька с цепи сорвался…

— А на цепь его кто посадил? Мать его? Или Сара?

— Ты об этом знаешь?

— Да я почти обо всем знаю, мейр, только за тебя говорить не буду. Ты исповедайся, а как забудешь чего, так я поправлю. Начни со знакомства с Любавой.

Быстро Руди сник, на дыбе не больно-то гордость показывать получается.

— С Любавой… есть ли о чем рассказывать? Она была молода, я молод был…

Устинья слушала молча.