— Хорошо ли? Откуда ненависть такая? Ведь зубами меня готов был Истерман загрызть, по его представлению, я и жизни-то недостоин!

— По представлениям иноземцев, все мы тут жизни недостойны, потому как с ними своей землей не делимся. А им-то хочется.

— И меня приговорили, и отца убили, и… Устя, я б его самой страшной казнью казнил, гадину такую!

— Так и казни, кто за него заступится? Только сначала узнать надобно все, до донышка самого, а смерть Истерман десять раз заслужил! Двадцать раз!

Борис жену поцеловал благодарно. Хорошо, когда понимают тебя, когда есть с кем поговорить, когда не станут тебя в жестокости упрекать да слезы лить — Устёнушка его все понимает правильно.

— За Макария им мало бы еще! Это ж надо… Любава! И Федька!

— И Ижорский, — не хотела Устя вспоминать, само сорвалось. Но Борис понял правильно.

— Я распорядился, похоронят его в фамильном склепе. Со всеми почестями, как положено, все ж жил подлецом, а помер честно.

Устя возражать не стала, смерть Михайлы ему небольшой долг списала, все ж он Бориса спасал… да и Федьку своей рукой убил, за это тоже причитается.

— И семье его прикажу вспомоществование оказать.

— Спасибо, Боренька. Михайла говорил, они бедно жили.

— Когда это он тебе такое говорил? — Борис на жену лукаво поглядел. Нет, не ревность это была, и Михайла уж помер, и Устя его не любила. Как жена смотрит на самого Бориса, как у нее глаза сияют, тут дураком надобно быть, чтобы ревновать. Только любимую женщину обидишь.

— Михайла с Ильей подружиться пытался, хорошо у него получалось людям в душу влезать. Вот и рассказывал. Не знаю только, где его родные жили, не помню… может, Илюшка помнит?

— Прикажу, займутся. А вот где, правда, сестрица твоя? Невестушка моя богоданная?

Устя только руками развела.

— Не знаю, Боренька. Мы вещи ее посмотрели со служанками, сказать только одно могу. Сама она ушла, по доброй воле. Сарафана ее любимого не хватает, летника, еще кое-чего, украшения все взяла она — сама она одевалась, сама собиралась. Уж как ее выманили, кто и куда — то мне неведомо, но ушла она по доброй воле, не хватали ее, не тащили.

— Понятно. Прикажу я, боярин Репьев розыск объявит.

— А доискался он, кто Ижорских погубил?

— Нет, Устёнушка.

— А не мог это Михайла быть?