— Ты говоришь, что это не травма? Что это нормально?

Дориан медленно выпрямился, его взгляд потемнел, став глубже и серьёзнее. Он прильнул ещё ближе, нависая над ней.

— Я говорю, что это правда. Твоя правда. И моя правда. Если эти желания продиктованы травмой, Лив, то мы оба чертовски больны. — Он склонился ещё ниже, его лицо почти касалось её. — Но разве быть больными вместе, наслаждаясь этим безумием, хуже, чем быть одинокими и «нормальными»? Разве это плохо — признать то, что делает тебя живой, даже если оно пугает?

Лив не могла отвести взгляд. Её грудь тяжело вздымалась. Слова Дориана били в самое сердце её сопротивления, задевая что-то глубоко внутри. Она ненавидела это признание, но оно было истинным. Она была больна, и он был болен, и вместе они создавали нечто... немыслимое. И это «немыслимое» чертовски притягивало. Эта мысль, жуткая и освобождающая одновременно, оседала в ней, как яд, медленно расползающийся по венам. Она была с ним. И это ощущалось правильным. Но было ли оно таковым на самом деле?

Он выпрямился, медленно отступая, и по дороге небрежно сорвал с кресла её халат, бросив его к ней на кровать.

— Надень это. У нас ещё есть день. И, возможно, я успею показать тебе кое-что, что даже ты не включила в свои мрачные прогнозы.

Воздух в особняке был наполнен запахом кофе, свежего дерева и того, что оставалось в пространстве после долгого, почти болезненного слияния двух тел и двух психик, отпечатавшегося на стенах и, казалось, в самой коже.

Лив сидела на краю кухонной столешницы, рассеянно болтая ногой, в лёгком полупрозрачном халате, пропахшем им до самых нитей. Дориан стоял у плиты, ловко разбивая яйца в сковороду, и это выглядело до абсурда нормальным. Слишком нормально, почти пугающе, словно маска, за которой скрывалось нечто совершенно иное.

Он бросил взгляд через плечо, его глаза искрились.

— Ты не против устроить сцену насилия над помидорами?