— Ладно, — говорит Форлемей, — это я так рассказал, для забавы. Ты скажи, как здоровье? Получше стало?

Менсон, конечно, молчит. Адъютант придирчиво заглядывает ему в лицо, потом оценивает количество съеденного.

— Вид у тебя, надо сказать, не ахти. Зато ешь не меньше обычного, значит, состояние такое, терпимое. Оно и хорошо, ведь тебя его величество вызывают. Если вывернет наизнанку в присутствие владыки, то получится конфуз, а не хотелось бы…

Менсон вздрагивает, резко поднимает голову.

— Но, но, чего всполошился-то! Владыка тебя не срочно вызвал — стал бы я мешкать, если б так. Его величество сказали: «Пускай поест не спеша, а тогда уже веди ко мне». У владыки, если хочешь знать, и без тебя хватает дел. У него на приеме шиммерийский принц, все генералы и леди Катрин. Три дня, значит, праздновали, а теперь совещаются. И я так себе думаю: совещание, видимо, по хорошему поводу. Скажем, награждение или раздел трофеев. Будь что плохое, владыка не откладывал бы до конца пира. Плохое всегда идет безотлагательным порядком. Верно говорю, а?

Ко встрече с императором Менсон надел треххвостый колпак с бубенцами. Все недели похода носил шляпу и чувствовал себя ужасно неловко, будто с него содрали шкуру и натянули чужую. Теперь он улыбался, слушая перезвон. Кажется, бубенцы радовались каждому его шагу.

В коридоре Менсон встретил принца Гектора. Тот только вышел от Адриана и светился так, что Менсону пришлось прищуриться. Что бы ни обещала Корона шиммерийцам за помощь в кампании, она выплатила долг сполна. Поравнявшись с шутом, принц трепанул один хвост его колпака и расхохотался.

На приеме у Адриана были в этот час пятеро. Генералы Дейви и Гор, полковники Мюррей и Хайтауэр, а также леди Катрин Катрин, до странности хорошо вписавшаяся в компанию военных. Адриан, как и предполагалось, раздавал награды. Когда Менсон вошел в приемную, император вручал полковнику Мюррею искровую шпагу. Было время, когда Менсон недурно разбирался в оружии. Мог объяснить, в чем разница между хорошей шпагой и скверной; отличал клинок, стоящий сотни золотых, от клинка, что будет стоить тебе либо пары монет, либо жизни — смотря по ситуации. Сейчас Менсон и двух слов не связал бы в оружейной теме, но сохранил умение видеть прекрасное. Есть особый вид тонкой, лаконичной, молчаливой красоты, присущей лишь клинкам поистине мастерской работы — и ничему другому во всем подлунном мире. Наградная шпага была как раз этого сорта: казалось, император вручил Мюррею луч света, вложенный в ножны.

Менсон знал полковника Мюррея: тот, вообще-то, не был занудой. Любил посмеяться, не раз выпивал с южанами; солдат держал в строгости, но не по злобе, а для их же блага; обожал своего коня и, бывало, беседовал с ним, когда думал, что никто не слышит. Словом, живой человек, не истукан в мундире. Однако на приеме у владыки Мюррей посчитал долгом чести не выразить ни малейшего проблеска эмоций. Принял награду с каменным лицом, отрывисто кивнул, гаркнул: «Рад служить вашему величеству!» Не дрогнул ни одним мускулом, не моргнул глазом, словно было ему глубоко плевать и на шпагу, и на императора с его похвалами. Адриан, ничего другого и не ожидая, отпустил полковника. Тот ушел, чеканя шаг, глубоко довольный своей выдержкой.