– Я не проклинаю, никогда, – тряхнула головой Лупе. – Но тем, кто норовит весь мир затмить собой, проклятия и не требуются. Ты уже проклят, собою же. У тебя не будет настоящих учеников, если не переменишься. У тебя уже нет друзей, славный дон. И умрешь ты, и глаза тебе не похороненному выклюют вороны, и…

– Лупе, – ласково попросил Энрике, сел рядом, гладя темные волосы. – Не надо, пусть его. Бог велел прощать.

– Пусть здоровяк сам себя простит, – упрямо вскинулась плясунья. – И себя, и прочих, кого лишил права оправдаться. Тоже мне… Из-за этого прыща мы рвали душу? Из-за него мама не пожалела себя?

– Лупе, не так: нас попросил Ноттэ, – тихо уточнил Энрике.

Девушка судорожно всхлипнула, кивнула и отвернулась. Кортэ отвернулся и снова побрел вверх по тропе, удивляясь тому, как быстро сохнут камни. Утренний шквал прошел и сгинул, словно его и не было. За спиной похрустывают камешки под ногами спутника. И, если на миг забыться, можно почти поверить: это на самом деле Ноттэ, только он слишком сильно переменился и пока что не вспомнил себя, ведь клубки разных раха сплелись и перепутались, пойди их разбери – чужие нити души, силы и опыта…

– Его совсем нельзя вернуть? – ещё раз спросил Кортэ.

– Узнаю упрямца, втравил вас в дело обманом. Никого не пожалел ради мифического общего блага, – невесело усмехнулся Оллэ. – Малыш, этот храм давно заброшен не только потому, что у людей переменилась вера. Слишком высока плата за обращение к сердцу отца ветров. Мало кто решался беспокоить его, даже в крайней нужде. На моей памяти это – первый случай зова в полную силу, если уж говорить по чести и без натяжек.

Кортэ промолчал, ненадолго замер в высшей точке тропы… и быстро ссыпался к озеру, не считая ссадины и не заботясь о сбережении рясы или кожи под ней. На дальнем берегу гарцевали верховые в форме гвардии. Едва заметив Кортэ, замахали ему руками, тотчас опомнились – и торжественно отсалютовали оружием. Стало чуть теплее на душе: Гожо добрался до города и исполнил то, что казалось невозможным…

Вечером болезнь покинула Тольэс.

Чума ушла, изгнанная людьми, всеми вместе. Именно так: люди объединились, к немалому удивлению Оллэ, который сообщил условия и заранее – по лицу было видно – вложил в уста людских вождей отказ от предложенной помощи. Еще бы! Как и в долине, где снисходил к людям огонь, следовало молиться хотя бы двум, а лучше трем разным именам бога, соединив помыслы в главном и на время отказавшись от распри. Но там, где ежегодно рождается огонь, людям помогают традиции, там праздник вершится так давно, что к общей молитве привыкли, сочтя её особенностью одного-единственного места, малой уступкой во имя чуда… Как повторить подобное здесь, договорившись в один день и заранее зная: каждому придется позже рискнуть головой, отвечая за ересь своего решения, за прямое потворство чужим грехам. Маджестик именно так и скажет, и не он один. Но – люди договорились, с виноватым недоумением рассматривая Оллэ, того, кого не звали и не желали видеть на месте, мысленно отданном Ноттэ.