Весь вечер мы просидели в небольшом баре. Здесь полумрак, уютно. Кроме нашей шумной компании почти никого не было. Я сидела во главе стола, вокруг меня раскинулся самый настоящий ботанический сад из всевозможных букетов, которыми меня просто завалили. Как я это все домой утащу? Где мне столько ваз найти?

Было весело… Всем, кроме меня. И Лазарева. Но мы так хорошо играли свои роли, что никто ничего не заметил.

По мере того, как вечер шел и все расслаблялись, я, наоборот, все больше напрягалась. Меня тяготил этот фарс, эта синтетическая улыбка, насильно приклеенная к губам. У меня в груди еле билось кровоточащее изодранное сердце, а приходилось делать вид, что все хорошо. От этого еще больнее было. Даже слезы на глаза наворачивались, и я была благодарна полумраку, царившему в заведении, не дающему остальным реально оценить мое состояние.

— Я курить, — произнес Никита, подойдя сзади и склонившись надо мной, — компанию составишь?

— С удовольствием, — вцепилась в эту возможность вырваться из удушающей атмосферы всеобщего веселья, тут же торопливо вскакивая из-за стола.

Мы с ним вышли на крыльцо. Лазарев тут же закурил, предаваясь любимой дурной привычке, а я стояла рядом, облокотившись на перила и рассеянно глядя себе под ноги.

Прошло минуты три, и только после этого он нарушил напряженное молчание:

— Что у тебя произошло с Тимуром?

— Что у тебя происходит на работе? — выдаю встречный вопрос.

Никита щурится, зажав сигарету губами, смотрит на меня поверх сигаретного дыма. Он тоже меня знает, докопаюсь так, что мало не покажется.

— Не расскажешь?

— А ты?

— Вась, прекрати отвечать вопросом на вопрос! Я, между прочим, не просто так интересуюсь! За тебя переживаю!

— Я тоже переживаю, — говорю совершенно искренне, — у тебя ведь проблемы с переводом, да?

Он раздраженно махнул рукой, опять выпуская струйку табачного дыма.

— Там все сложно.

— Вот и у меня все сложно. Не спрашивай. Я все равно ничего не расскажу. Это закрытая тема. Со мной все хорошо… будет хорошо, со временем. Обещаю.

— Я могу чем-то помочь…

— Нет. Разве что больше никогда, ни при каких условиях не вспоминать про Тимура. Имени его вслух не произносить, и ни о чем не спрашивать. Его больше нет. Не существует. Договорились?

Он смотрит на меня долго, мрачно, потом нехотя кивает: