Мара так и не сказала всего, а поэтому в голове без остановки крутились вопросы и догадки. Не отпускали мысли о маньяке и его жертвах, не давали покоя слова Ошун, хотелось просмотреть дела сотрудников отделения и первую запись Гомельского Художника…

Но…

Но мне надо было поспать, просто необходимо, иначе это грозит неприятностями, а поэтому я все же оторвал взгляд от хмурого утреннего неба за окном и закрыл глаза, заставляя, практически вынуждая себя ни о чем не думать, просто считать глубокие вдохи и выдохи Шелестовой, полностью расслабиться.

Но все-таки, проваливаясь в сон, я успел подумать о том, что завтра надо позвонить Санычу и поставить его в известность о том, что мы с Марой теперь вместе.

Гадская улыбка расползлась по губам.

Саныч будет орать. Саныч будет очень громко орать…

Проснулся я ближе к полудню, судя по часам на тумбочке. За окном снова лило и для разнообразия гремело. Твою мать, две птички-сестрички реально загостились. Нанести им визит вежливости, что ли?

Я хмыкнул, поднимаясь, и отправился в душ.

Какого…

Я тупо разглядывал свое отражение в зеркале и оценивал творение рук… близнецов очевидно. Кит, конечно, тоже мог, но мне все-таки казалось, что панк выдумал бы что-нибудь поинтереснее, хотя…

Я был рыжим.

Точнее каким-то неровно полосатым, как страдающий проказой хомяк. Кончики волос, отросшая за ночь щетина, брови. Рыже-полосатые.

И эта дрянь, чем бы она ни была, не смывалась. Краска…

Ладно. Шутку оценил.

Маленькие засранцы!

Я плеснул водой в лицо, почистил зубы, оделся и пошел вниз, на запахи. На сводящие с ума запахи булочек с корицей, кофе и тостов.

Когда я вошел в двери ресторана, Мара сидела ко мне спиной, за ближайшим столиком, больше внутри никого не оказалось. Она была в мешковатых спортивных штанах, толстовке и белых плюшевых тапках, на экране ноутбука красовались какие-то рентгеновские снимки, на столике валялись документы, дымилась кружка с кофе. А мне почему-то стало трудно дышать, воздух застрял в горле, не получалось сдвинуться с места, даже руку поднять я был не в силах. Картинка гипнотизировала, притягивала, как алкоголика к бутылке, как человека с обсессивно-компульсивным расстройством к ручке двери или выключателю. Мне казалось, что я двигаюсь словно сквозь застывающий кусок смолы или свечного воска, а прикоснуться к Маре вдруг стало жизненно необходимым. Странно. Непонятно.

Потому что с другой стороны я не хотел разбивать то, что висело сейчас в воздухе.

— Мара, — выдохнул чуть ли не со стоном, все же наклоняясь к девушке, целуя ее.