— Как давно ты здесь? — спросил, наблюдая за тем, как сгущаются тучи, словно банда мародеров. Сначала появляется один, потом двое, а через несколько мгновений уже целая толпа, готовая забирать то, что плохо лежит. Тучи сейчас пытались украсть звезды.

— Лет семь уже, — Кит сделал глоток из горла, поставил бутылку на темное дерево.

— Как?

— Умер, — усмехнулся бугай.

— Убийцу нашли?

— Нет, чувак, меня не убили. Я именно умер. Сам. Постояльцы отеля не всегда жертвы, но почти всегда несчастны. По крайней мере, поначалу.

— Мара…

— Не делает их счастливыми. Счастливыми себя мы делаем сами. Мара показывает как.

Мы помолчали какое-то время. Пес продолжал стравливать энергию, накопившуюся за короткое время, что он дремал, лежа у дивана в библиотеке. Тучи продолжали сгущаться, бутылки — пустеть.

— Меня убил котенок, — снова ухмыльнулся Кит.

Я лишь удивленно вздернул брови.

— Возвращался домой, ночью, услышал мяв. Ты знаешь, только котята могут так пищать — плакать, как дети, выворачивая, выскребая нутро. Там страх, отчаянье, безнадежность… Крик о помощи. Странная особенность. Возможно, всего лишь часть эволюции, задумка природы, — он снова сделал глоток. — Он сидел на дереве, не слишком высоко, и пищал. Глазищи огромные, дрожал, даже не дрожал — трясся, намертво вцепившись всеми четырьмя лапами в ветку. Короче, я полез, снял, а когда начал слезать сам… Куртка за ветку зацепилась, я упал, ударился головой. Котенок удрал, надеюсь, жив и стал взрослым котом, гоняет голубей, ловит крыс в подвалах и зигрывает с местными кошечками, — панк улыбнулся, открыто и весело, почти беззаботно.

Крюгер начал выдыхаться.

— Семь лет — долгий срок, ты все еще не знаешь, что тебя здесь держит? Сколько у тебя времени?

Панк поднес к моему лицу руку с браслетом. Широкий, кожаный, с клепками в два ряда. Считать я не стал.

— Если судить по этой штуке, то еще много. Но я то, что называют блуждающая душа. Перекати поле, вполне могу и не уходить никуда.

О блуждающих душах я мало что знал, но смысл был и без того понятен. Панк — анархия даже в смерти.

— Знаешь, что самое отвратительное?

— Излагай.

— Я ничего не могу сделать с тем, как выгляжу. Ирокез, пирсинг. Ты навсегда остаешься таким, каким умер. Волосы не отрастают, штанги не снимаются — надоедает. Единственное, что я могу — менять цвет. Хоть какое-то разнообразие.