Хрустят под ногами каменная крошка и деревянные щепки от двери, что-то хрустит и трещит за спиной, крошится и ломается, слышится топот ног.

Саныч ныряет в нутро церкви первым, что-то бросая через плечо.

Я не слышу, рвусь внутрь.

Потому что что-то происходит, что-то плохое. Очень-очень плохое.

Брешь орет и воет еще какие-то мгновения, бьет серым по чувствительным глазам. Я всматриваюсь в молочную густоту и… и успеваю увидеть только провал и исчезающие в нем черные крылья, замечаю перья и кровь на полу. Лужи, реки серебристой крови падшего, куски кирпича, перевернутые кандила, свечи, рассыпанные по всему залу, цветные осколки стекла.

Руки Саныча перехватывают меня прежде, чем я успеваю осознать, что происходит, прежде, чем успеваю среагировать, чем информация доходит до горящего в панике, боли и злобе сознания.

Литвин что-то кричит мне в самое ухо, пока я пинаюсь, лягаюсь, рвусь из захвата, скребу чужие предплечья ногтями. Ору.

Брешь затягивается, Сашка ее закрывает. Держит меня и закрывает чертов провал, не давая вдохнуть, не отпуская, чуть ли не ломая ребра.

- Нет, - дергаюсь, пробую достать его, вцепиться в лицо ногтями. – Пусти меня, пусти…

Спазм скручивает внутренности, выгибает позвоночник, крошит кости, в венах кислота и ад. Я стала сильнее, я стала намного сильнее, чем была.

Но…

Саныч валит меня на пол, снова что-то орет. И ноги сжимает в тисках, придавливает к полу лодыжки, потом колени, кто-то хватает меня за плечи, что-то тяжелое опускается на живот. Я пробую сбросить с себя это… их, не свожу взгляда с сужающегося слишком быстро разлома. Брешь уже не орет, она шепчет, несмело и робко голосом напуганного ребенка, она тает и исчезает.

И не получается… даже лапу приподнять не получается, я верчусь ужом, хриплю, дергаюсь. А когда, спустя вечность, все-таки вырываюсь, сумев вцепиться Гаду в руку, прокусить ее до крови, брешь уже размером с угольное ушко. В тот миг, когда оказываюсь рядом - исчезает окончательно. Ногти скребут пол, с губ срывается стон, крик, жалкий скулеж.

Я смотрю перед собой и ничего не вижу, тело колотит так, что лязгают зубы. Я поворачиваю голову к Литвину.

- Что ты сделал?! – рычу ему в лицо. – Что ты, мать твою, сделал?! Гребаный урод!

Я вижу, как шевелятся губы иного, как он что-то с яростью мне отвечает, но ничего не понимаю. Отворачиваюсь, собираюсь с силами и мозгами.

В конце концов, я могу сама открыть дыру, надо только сосредоточиться, отрешиться от всего, заставить силу подчиниться.

Я стягиваю все, что у меня есть, слышу дрожь пространства, но успеваю только приподнять руку, потому что через миг где-то сбоку колышется воздух, что-то тяжелое опускается на лоб, и все вдруг погружается во мрак, сознание меркнет.