Мудак.

Я выныриваю из темноты в кабинете Литвина, под звук капающей кофеварки и гул мужских голосов за дверью в приемной. Они не сдерживаются в выражениях и эмоциях, орут друг на друга громким шепотом. На часах пятнадцать минут первого, какого дня непонятно, сквозь жалюзи пробивается тусклый серый свет.

У меня ломит все тело и гудит в голове, взгляд не получается сфокусировать: то ли меня чем-то накачали, то ли это последствия воздействия иного. Хочется сдохнуть и грохнуть Литвина, ад неспокоен и взбаламучен, требует выхода.

Я поднимаюсь, сажусь и тут же сгибаюсь пополам, запуская руки в волосы, пережидая приступ тошноты, подкатившей к горлу, натужно скрипят пружины.

Во всех казенных кабинетах диваны скрипят одинаково: голосом праведника-мученика, умоляющего о пощаде или об ударе милосердия.

А через несколько минут скрипит и дверь, рядом со мной замирают замызганные знакомые кроссовки. Он молчит. Просто смотрит, нависая. А я не рискую поднять голову. Сердце разгоняет по крови адреналин и ад, ярость такая сильная, что мне кажется, ее можно услышать в моем дыхании.

- Ховринку готовят к сносу, сейчас там светлые. Зачищают остатки, - слышится спустя вечность тишины тихо, но уверено. Кроссовки перед глазами немного смещаются. Саныч мнется, как институтка перед симпатичным и строгим преподавателем. Ему неловко, и он не знает, как со мной разговаривать.

- Мне насрать, - бросаю и поднимаю на него взгляд, щелкает у правой ноги Саныча призрачный кнут, оставляя подпалины на затертом до проплешин ковре.

Плохо. Я совсем себя не контролирую.

Странно, вроде спала, а чувство такое, что как минимум неделю на ногах.

- Ты бы ничего не смогла сделать, Лис. Ты знаешь, что брешь делает с падшими, - произносит со вздохом глухо и отводит взгляд.

- Заткнись, - рычу, поднимаясь и застывая. Жду, пока пройдет очередной приступ тошноты и головокружения. Надо составить хоть какой-то план на ближайшие несколько часов, надо создать хотя бы видимость порядка, тогда проще будет понять, что делать.

- Ковалевский в больнице, - зачем-то сообщает мне Саныч, чешет заросший щетиной подбородок. – Тело Алины похоронят завтра, души из него вытащили.

- Мне насрать, - повторяю и обхожу мужика, цепляюсь за ручку двери. Металл приятно холодит кожу и позволяет отвлечься от ярости, что бурлит внутри. – Я набью тебе морду, Литвин. Обязательно набью, но не сегодня.

- Эли, не делай глупостей, слышишь? Аарон мертв, его разодрало на куски в Лимбе, ты не сможешь его вытащить!

Пальцы сжимают ручку так, что белеют костяшки, и ногти впиваются в ладонь, протыкая кожу, кровь пачкает дешевый цинк. У меня все еще красная кровь, правда темная, почти черная. Пружины механизма скрипят тише, чем петли, но все равно скрипят, тут вообще все скрипит, все разваливается. Саныч выглядит как бомж, его кабинет – как советский архив.