пугало выскочило наружу и тоже замахало. Этот, очевидно, задумывался как толстяк, но

распределение веса было неправильное. Он выглядел так, как будто для пущей толщины ему под

комбинезон напихали скомканных газет. Его лицо точно так же блестело от лака, на нём была такая

же неискренняя улыбка умалишённого. Хуже того, на руке, которой он махал — на левой — была

перчатка, а между ней и манжетом отчётливо виднелась желтоватая кость.

Маленький мальчик, стоящий возле Барроу, спросил у матери,

— Мам, можно мне на ярмарку? — таким же тоном он мог бы спросить, обязательно ли идти к

дантисту.

Взгляд матери ни на миг не отрывался от фигур в кабине локомотива, тонкая линия

напряжённых губ ни на секунду не разжималась.

— Ни за что.

— Хорошо, мам, — сказал мальчик с неслыханной доселе смесью облегчения и недовольства.

Внезапно всеобщее внимание привлёк один из задних вагонов. Два элегантно одетых господина

спустились на платформу и направились к ним, о чём-то увлечённо беседуя. Когда они подошли

ближе, можно было разобрать обрывки разговора.

— ...безнравственный...

— ...не учи меня...

— ...лечение хуже, чем болезнь...

— ...ещё два дня...

Йоханнес Кабал остановился и посмотрел на брата.