Или все-таки свалить всем семейством в Лэтэю? Затеряться в тайге и отыграться на сохатых да белках. Тогда на кой черт ему двадцать сапфиров?

Или отдать их Таше – пусть уйдет с детьми, куда глаза глядят – и вернуться к браткам? С братками хорошо, с ними не надо притворяться и прощать.

Запутался Хлыст. До самого рассвета ходил взад-вперед – три шага туда, три шага обратно, как в камере-одиночке. А когда взошло солнце, решил все-таки наведаться в Горный, пробить что к чему, а там уж посмотреть, куда ветер подует.

Откопал сапфиры, спрятанные подле Великкамня, замотал их в алый платочек, засунул в глубокий карман штанов, недавно заштопанный Ташей, и побежал через долину к горам, покрытым мхом и лишайником.

В конце дня на горизонте завиднелись маленькие, как головки спичек, дома. От побочных скал до селения миль пять будет, и все по пустоши. Обогнуть кряж и подойти поближе – стрёмно. Там до конторы прииска рукой подать. Подождать бы чуток, и под покровом ночи продолжить путь. Нет же! Не терпелось Хлысту глянуть на свое прошлое. И поволочился он по пыли и камням, словно у него в одном месте свербело.

В сумерках добрался до крайней хибары – крыши нет, стены покрыты мхом, дверь висит на одной петле, оконные рамы крестами взирают на поросший бурьяном двор.

Хлыст забрался внутрь, заметался по земляному полу от окна к окну – может, Таша покажется или мальцы пробегут, дом-то его в двух шагах. Только ни хрена не видно – развалюха аккурат на краю пустыря стоит, а на нем лопухи разлапистые и мусора кучи. Не то что в сумерках, днем ни черта не разглядишь. Зато все слышно. Летят над пустырем песни хмельных мужиков, ругань баб да смех ребятишек и в кресты на окнах бьются. И кушаньем пахнет. Настоящим кушаньем, а не жратвой. Жируют селяне…

Вдруг снаружи прошуршало. Хлыст вдавился в угол, стиснул рукоятку кнута. Точно! За дверью кто-то дышит – прерывисто, часто, – словно принюхивается. И тут как влетело в дом это нечто, черное и мохнатое, и с радостным визгом прямо на Хлыста.

Он упал на колени, обнял псину. А она от счастья аж захлебывается и шершавым языком в лицо метит.

«Узнал, Агат! Узнал, чертяка!» – прошептал Хлыст и засмеялся.

Пес извернулся, мазнул слюнявым языком ему по губам. Так сладко на сердце сделалось, будто в детство окунулся. Потрепал Хлыст Агата за шкуру и к двери подтолкнул – беги, дружище, куда бежал. А псина не унимается. За рукав схватила, за собой тянет, мол, пошли, хозяин, домой. И все верещит на своем, на собачьем.

Всполошился Хлыст. Притянул Агата, по холке поглаживает, успокаивает, а сам брови хмурит. Псина вырвалась из рук, наружу выскочила и залаяла громко, с подвыванием. Со всем селением радостью делится.