– Таша, видать, заболела, – промолвил Хлыст. Поерзал тощим задом по камешкам. – Смотаюсь-ка я в Горный.

– Яйца на мозги давят? – проскрипел Оса, глядя в небо.

Хлыст хотел отрезать, но решил, что раздоры сейчас ни к чему. Взял с земли кнут, принялся обвивать рукоять крученой веревкой.

– Харчи заберу, а то сядем на голодный паек.

Сказать-то сказал и приуныл. Чтобы никто не заподозрил, откуда у Таши деньги и зачем ей столько еды, она сновала по всем селениям Бездольного Узла, кроме «Рискового», само собой. Там крупу купит, там – масло, а там хлебного вина у подпольщика возьмет. Если Таша слегла, забирать будет нечего.

– Ну, сядем. Что с того? – отозвался Оса.

– Оно, конечно, ерунда – нам не привыкать. Да только не сегодня-завтра каторжники сдохнут. Кого на добычу поставишь? Или сам в колодец полезешь?

– Иди. Но знай, если твой дружок или твоя баба снюхались со стражами, у нас с тобой одна дорога – обратно к смертникам. А там я порву тебя на шматки. Усек? А если свалить надумал… – проговорил Оса и умолк.

Хлыст горько усмехнулся:

– Если б было куда, давно бы свалил.

Оса заложил руки за голову:

– Иди.

Хлыст поднялся, засунул кнут за пояс штанов, одернул рубаху, торчащую колом от грязи и пота, и побрел Пижона будить. А растолкав, попросил у него алый платочек, тот самый, что на тощей шее красовался. Таша всякий раз вздыхала: мол, ей бы такой.

Пижон выслушал просьбу и форсу напустил. Видите ли, вещица дорогая, с богатея снятая. Тогда стянул Хлыст сапоги – от них, треклятых, ноги огнем горели – и поставил их перед наглой мордой. Пижон пощупал кожу, голенище помял, даже зачем-то носок лизнул и развязал платочек.

Задолго до рассвета Хлыст дотопал до Великкамня. Пересечь бы долину, пока внизу туман серебрится, а сверху темень, хоть глаз выколи. Так нет же, одолели сомнения. Стало боязно. Воля-то легкокрылая – вспорхнет, и не поймаешь. Хотя после прихода Анатана много воды утекло. Верхогляд и сторожевые ничего подозрительного не замечали. И Таша дважды приходила. А тут не пришла. Заболела она. Как пить дать, заболела! А если заболела… Ну, придет он домой, посмотрит на нее, на страдалицу, а дальше? На детишек даже взглянуть нельзя. А ну как проболтаются кому ненароком.

Конечно, можно взять сапфиры, рвануть в Партикурам или еще дальше – в Бойвард – и начать новую жизнь. Только он жить разучился. Это ж надо притворяться, что всех и вся простил. Трудно прикидываться невинной овечкой, когда внутри матерый волк сидит. Сидит и точит зубы о могильный камень безвременно усопшей души. Как же простить тех, кто спал, жрал и харил баб, пока он загибался?