Бенедикт нервно померил шагами каюту. В отличие от воинов, деливших места в трюме с матросами, ему все же досталась отдельная каюта. Он собирался отказаться от этого и занять место рядом с воинами, но старшие офицеры посоветовали ему этого не делать.

Вам стоит держать дистанцию с ними, жрец Колер. Они видят в вас отличного лидера, и все же отчасти считают себя выше вас, потому что вы не военный. Не старайтесь показать воинам, что вы — один из них. Это не так и никогда так не будет.

Бенедикту пришлось признать, что в этой мысли есть здравое зерно, и отказаться от своей идеи. И вот теперь он, запершись в каюте, измеряет ее шагами, не находя себе места после того, что сделал с Киллианом.

Когда корабль вышел из порта, Бенедикта нашел Иммар. Он хотел сообщить важную новость, но ему пришлось подождать с этим, пока у командира не выдалось несколько свободных минут. Лишь с третьей попытки Иммар сообщил Бенедикту, что на корабль каким-то образом пробрался Ренард и сейчас отсиживается в трюме в ожидании удобного момента, чтобы предстать перед командиром.

Бенедикт почувствовал себя так, будто внутри него что-то оборвалось.

— Спустись к нему и передай, что мальчишка остался на берегу, — холодно бросил он тогда.

Он думал, что Ренард сразу явится к нему с повинной, но слепой жрец не спешил. Когда злость Бенедикта требовала выхода, его визит оказался бы особенно кстати. Похоже, Ренард это чувствовал, потому и не являлся.

Не зная, куда себя деть, Бенедикт сел за небольшой столик и нашел чистый лист, нервно пододвинув к себе чернильницу с пером. Руки его дрожали, и корабельная качка была здесь ни при чем. Он начал письмо, в котором собирался высказать то, что грызло его душу. Никогда прежде Бенедикт Колер не позволял себе ничего подобного.

Дверь каюты заскрипела. Послышался тихий, немного неуверенный шаг, будто прощупывающий почву под ногами. Бенедикт не поворачивался — он и без того знал, кто, наконец, соизволил почтить его своим присутствием.

— Я думал, ты явишься раньше, — строго произнес он.

— Я думал, что явлюсь не один, — замогильным шелестящим шепотом отозвался Ренард Цирон. Лишь тогда Бенедикт повернулся к нему. Несколько мгновений оба выразительно молчали, и в этой тишине было скрыто много больше, чем можно было облечь в слова.