— С идиотскими дураками разговаривать не желаю! — Родерик набычился, не размыкая сложенных на груди рук.

— А я не желаю слышать подобных выражений! — Сиделка тоже скрестила руки. — Извольте просить прощенья. Ну? — Она притопнула. — Мы ждем…

Род молчал. Сиделка покачала головой и, не отворачиваясь от него, скосила взгляд на меня и Каролину.

— Родерик для нас загадка, господа, — произнесла она чеканным медсестринским голосом. — Когда в настроении, он милейший человек, и мы все его обожаем. Но если он не в духе… — Сиделка вновь покачала головой, вздохнула и прицокнула языком.

— Все в порядке, — сказала Каролина. — Не нужно извинений, раз он не хочет. Я… не стану заставлять его что-либо делать против воли.

Она взглянула на брата и, потянувшись к нему через стол, робко проговорила:

— Мы с мамой скучаем по тебе, Родди, вот и все. Очень скучаем. Все время о тебе думаем. Без тебя в доме ужасно. Мне казалось… и ты думаешь о нас. Теперь я вижу, что с тобой все хорошо. Я… очень рада.

Родерик упорно молчал, но лицо его напряглось, а дыхание стало тяжелым, будто он изо всех сил сдерживался. Сиделка пригнулась к нам и доверительно шепнула:

— На вашем месте я бы ушла. Не дай бог увидеть его в припадке ярости.

Наше свидание длилось меньше десяти минут. Каролина нехотя встала, еще не веря, что брат ничего не скажет на прощанье. Но он даже не взглянул на нас, и мы ушли. Каролина пошла к машине, а я задержался на пару слов с доктором Уорреном; когда я догнал ее, она уже отерла слезы с покрасневших глаз. Я взял ее за руку:

— Все это тягостно, сожалею.

— Нет, зря мы приехали, — бесцветно проговорила она. — Надо было вас послушать. Дура я, что надеялась здесь чего-то найти. Ничего нет, правда? Ничего. Все, как вы говорили.

Мы пустились в долгий обратный путь. Когда дорога позволяла, я обнимал Каролину за плечи. Руки ее лежали на коленях, а голова безвольно моталась в такт нашим скачкам на ухабах, будто смятение и расстройство лишили ее последних жизненных сил.

Разумеется, все эти события не вдохновляли на любовь, и наш роман несколько подувял. Сей огорчительный факт, а также беспокойство за Каролину и Хандредс-Холл привели к тому, что я стал дерганым, плохо спал и видел во сне какую-то муру. Не раз мне хотелось выговориться перед Грэмами. Но мы уже давно толком не виделись, я чувствовал, что они слегка обижены моим невниманием, и было бы неприлично лезть к ним со своими неприятностями. В конце концов мое состояние сказалось и на работе. Как-то на вечернем дежурстве я ассистировал в несложной операции, но все делал из рук вон плохо, и хирург, пошутив надо мной, справился один.