— Ты же знаешь, что это не так, — прервал Феликс.

— Ты знаешь, что так. Вспомни… Вспомни, как всё это было — все наши ссоры и размолвки. Ты всегда знал, кто я на самом деле, и ненавидел меня — как что-то совершенно отличное, неправильное, рушащее всё твоё красивое мировоззрение… Ты потому только и крутился рядом, что твой разум не мог смириться с этим неправильным… не мог понять, как вообще оно существует в мире.

— Хватит нести этот бред! — он неожиданно для себя ударил по подоконнику.

— Угу. Можешь ещё пощёчину влепить. Проходили уже.

Феликс замолчал.

— Китти, единственный раз, — он быстро подошёл, присел к ней на койку. — Нам было по девятнадцать лет.

— Да-да, и я действительно сказала гадость. Могу повторить.

— Ты же сказала, что извинила меня, — он осторожно взял руку Китти. — Я же просил прощения. Я же спросил, чего ты хочешь, если дать мне в морду в ответ тебя не устраивает. Ты ответила, что ничего… Ты знаешь, что я всё готов был сделать — всё что бы ты ни сказала?

Китти молчала и смотрела куда-то в неопределённом направлении.

Феликс подвинулся ближе:

— Хорошо, давай сейчас сделаю, если ты меня не простила. Чего ты хочешь?

Китти молчала.

— Чего ты от меня хочешь!? — сорвался он.

— Ничего. Я ничего не хочу, Феликс. Я вообще ничего не хочу, — она прикрыла глаза. — Дай мне лечь.

Он спешно встал, освобождая ей место, с тревогой проследил, как она устроилась на подушке.

— Ты в порядке?

— Да, просто прилягу. Устала.

Чутко прошелестели листья вишни. Сюда приближались.

Под прикрытием коры и ветвей легко было высматривать, кто пожаловал в сердце леса. На поляну вышла человечица — тонкорукая, не особо высокая, в красном маковом платье. Птицы при её появлении в тревоге сорвались с веток и умчались в чащу. Но она не заметила и, окинув взглядом поляну, уверенно направилась к вишнёвому дереву. Глупая — будто считала, что может что-то изменить в густо-вязком беге его потоков. Она, конечно, не видела, как сходятся за её спиной вековые вязы и как, едва вздымая почву, сползаются к поляне их толстые корни.