Ответ не подтверждал ничего, но в нем не содержалось и отрицания.

— Нельзя сказать, что я сам выбирал свою долю, — тихо произнес Сен-Жермен, отворачиваясь и глядя в сторону. Тускнеющий солнечный свет окантовал его профиль: лоб, скулы, нос, подбородок, наклон мощной шеи. Когда он снова заговорил, ровные мелкие зубы его словно окрасились кровью. — Она должна была стать такой же, как я. Помешали монголы.

— А я? — Падмири вдруг захотелось утратить слух. Она боялась того, что ей ответят.

— Нет, — покачал головой Сен-Жермен. — В этом нет ни малейшей нужды. Ты полностью в своей воле.

На сердце ее вдруг стало легко, в висках застучали вопросы, но Падмири ограничилась лишь одним:

— Ты сказал, что хотел с моей помощью убежать от воспоминаний. У тебя это получилось?

Он придвинулся к ней.

— Да. Я ничего не забыл, но… боль утраты утихла. — Он высвободил руки, но лишь для того, чтобы взять в ладони ее лицо. — Ты прощаешь меня?

— За что? — Падмири поднялась со скамьи и отошла к опустевшей террасе. — За то, что она была с тобой прежде? За то, что тоска по ней толкнула тебя на поиски достойного ее памяти утешения? За ласки, какими ты меня одарил?

— Нет, — сказал Сен-Жермен, не двигаясь с места. — За самое себя. За мой обман, который не был невольным.

Она продолжала смотреть на него, но взгляд ее сделался отстраненным. Так смотрят, подумалось ему вдруг, с расстояния в тысячу миль.

— Со мной все иначе. У меня своя точка зрения на многие вещи. Правда, нельзя сказать, что она не подводит меня.

— Да, — кивнул Сен-Жермен, — я понимаю.

— Когда разгорелась резня, весь лоск просвещенности с меня сполз. Я умирала от ужаса, а мои близкие гибли от рук палачей. Потом все кончилось, но раны не заживали. Я выла от горя, я все перепробовала, но не сыскала забвения и в плотских утехах. Могу ли я после этого тебя осуждать? — Из глаз ее брызнули слезы, она нетерпеливо смахнула их кулачком. — Потом мне под руку подвернулись некоторые западные трактаты. Там говорилось об искуплении. В этом понятии я увидела больше смысла, чем в нашей карме, где все людские боли и радости подверстываются к равнодушному круговращению колеса. — Падмири в сильном волнении взошла на террасу и опять повернулась к нему. — Почему я должна на что-то оглядываться, когда мне хочется твоей близости? Почему меня должно волновать, что ты о ком-то скорбишь? Разве у каждого, кто достиг мало-мальски зрелого возраста, нет своих призраков за спиной?

Призраки? Сен-Жермен содрогнулся. Каждый из призраков в его памяти имел свою плоть, свою кровь. Воспоминания не стирались, не бледнели, не исчезали. Он не умел забывать.