— Как будет счастлив Папа, — бормотал отец Клод. — Он ведь и сам, как говорят, отличный часовщик… Ты не поверишь, Бруно, говорят, это он шпиндельный спуск придумал!

Бруно вздрогнул и тут же торопливо спрятал зловещую усмешку. Он прекрасно знал, кто на самом деле придумал шпиндельный спуск, и в том, что именно он, сын Олафа, заставляет весь Ватикан плясать под свою дудку, чуялось дыхание Вселенской справедливости.

Арестантов уводили на допросы ежечасно — изо дня в день, неделя за неделей. Кое-кто молчал, и этих инквизиторы пытали, но большинство не видели за собой греха, а потому рассказывали все как есть. И каждому, как по шаблону, вне зависимости от его положения в Ордене вменяли поклонение существующему лишь в инквизиторских умах демону Бафомету, святотатство и содомский грех.

— Почему они не спрашивают, как я юного Бурбона из Франции вез?! — натужно пошутил один из братьев. — Он мне тогда весь камзол слюной закапал! Новый камзол — представляете?!

Но большинство не желало шутить. Все знали, почему никто из инквизиторов не спрашивает о сути дела. А она заключалась вовсе не в том, чем занимался Орден, а в том, что с него еще можно взять. Потому что, едва престол Петров обмяк, а Папа подписал все, что требовалось, нашлись другие охотники до его денег и влияния. А значит, до влияния и денег Ордена. Обнищавшие на войне католические монархи Европы очень в этом нуждались.

Но Томазо думал не об этом. Его уже начали пытать, и развязка приближалась.

— Зачем вы упрямитесь? — недоумевал Агостино Куадра. — Вы же, по сути, все признали! Только покаяться и осталось.

— В том, что вы мне вменили, не было греха перед Господом, — стиснув зубы, цедил Томазо. — Других грехов — полно, а в этом — нет, не виноват.

И в конце концов его оттаскивали обратно в камеру, бросали на пол, и он отползал к стене, закрывал глаза и начинал думать. Сейчас, в преддверии неотвратимого конца, он отчаянно пытался понять главное: кем прожил жизнь. Да, признавал Томазо, он причинял страдания, но кто, как не он, знал, что выбора на самом деле нет! Что огромная машина жизни беспощадна! Что если не он причинит людям страдания, чтобы они стали христианами, их причинят другие и для других целей. Что, не будь в центре мира престола Петра, там стоял бы престол Магомета. Или престол Моисея. А возможно, и Кетцалькоатля. И неизвестно еще, что хуже.

И еще… он знал, что должен чувствовать, что его использовали — как шестеренку. Но этого чувства не было. Может быть, потому, что во все, что он делал, Томазо вкладывал всю душу. Цели Ордена были и его целями. И он — совершенно точно — делал все это не из-за страха.