С тех пор ходили, вроде и рядом, а все мимо. Рита записалась в спортклуб. А он не пошел, хотя тогда и пацанов набирали. Первый год. А после уже как-то все больше девок. И вскорости еще один корпус для гостей построил Яков Иваныч. Козел Иваныч. Козел. Боров жирный.

Генка смотрел, как на невидимой паутинке качается перед лицом паучок. Дунул и тот полетел плавно, к стене и обратно. Вытянул затекшую руку, перехватил невидимую нитку и перенес ближе к побелке. Проследил, как паучок побежал выше, выше.

Не жирный, конечно, видел Генка, какие мускулы у него. Из-за жадности — жирный. А жадность у него — большая. Такая вот, как жирная свинья. И что с ним этот столичный кент? Он ведь другой вовсе. Немного на Риткиного брата похож, глаза такие же, будто сейчас засмеется, даже когда злится. Он даже понравился Генке сначала. Видно было, когда бегал по спортзалу с фотиком своим, на всех ему плевать. И на козла.

Но потом. Когда на склоне ночью, в окне…

Паучок спустился опять и закачался перед лицом. Хлопнула жестко ладонь. Генка провез руку по постели, стирая мизерную кашицу. Прижал лицо к подушке и укусил пыльно пахнущий ее угол так, что заныли зубы.

Стояла… Голая… Сука она. Как все. Все, все они суки. Когда было ей двенадцать, они вместе поплыли на меляк. Нахлебалась воды, стала колотить ногами, а глаза перепуганные. Вместо того, чтоб держать под спину, тащить и говорить-говорить, надо было ее бросить. Немножко бы помучилась и все. Все! Стояли по пояс в воде, а надо было еще обратно. Ждать уже нельзя было, вода тянет тепло, вроде и солнце жарит, но уже пупырки по рукам. Боялся, скажет, ну, пора, а она затрясет мокрой головой, закроет глаза и плыть откажется. И что делать? А она вздохнула и кинулась первая. Зато как свалились на песок, горячий, что сковородка. Он животом прижался и застонал даже, так хорошо было. А Ритка, в своем дурацком купальнике, вся, как огурец. Пришлось прикрикнуть и сидеть спиной, пока она там шебуршилась, раздеваясь, и притихла — грелась.

Генка вспомнил, как сидел на горячем песке, согнувшись к коленям, а кожей слушал, что она там — тощенькая и вовсе без ничего, и замычал через зубы, зажмурился. Вернуть бы все! И там остаться! Навсегда. Чтоб вечность — берег, песок и она дышит за спиной, а купальник лежит у его ноги, холодит.

Скоты! Скоты, сволочи. И девки — дуры. И эти еще, в кухне, всю жизнь орут. Нет наверное жизни, нигде нет. На Марсе разве что? Какой к чертям Марс, если тут ее нет! Если даже такой вот, с фотокамерой в вытертом футляре, с бешеными веселыми глазами от своего счастья, непонятного местным, — а бухал там, в желтом свете, за отдернутой шторой, и Ритка сидела у него на коленях.