— Кажется… Это слишком для меня.

Ноа пожала плечами, не поднимая от книги глаз. Через тошноту Витька обозлился. Мучается рядом, а ей хоть бы что! Захотелось толкнуть женщину, бросить с кровати книгу, на пол и пусть исчезнут, обе. Но желание, как падение лодки в пропасть меж двух огромных волн, рывком усилило тошноту. Схватившись руками за живот, согнулся. Ноа легонько погладила напряженную спину.

— Тебе надо привыкнуть, — сказала шелестящим шепотом, — ты привыкай потихоньку. Потому что ничего не вернуть.

— А если я не хочу? — слова с трудом пролезали в горло.

— Если бы захотел остаться ребенком и заклинал свой рост, помогло бы?

— Сравнила. Мне не было так плохо!

— Потому что ты рос постепенно.

Стараясь успокоить тошноту, Витька покачивался, держа руки у солнечного сплетения. Голову отпускало немного. Если не думать о том, что он — не человек… Застонав, снова схватился за мокрые виски.

— Лучше бы ничего не было! Татуировка эта!

— Жалеешь?

— Да! Жалею!

Ноа соскользнула с постели и, надавливая руками, уложила его на спину. Выпрямила ноги, проведя до самых кончиков сведенных судорогой пальцев. Вытянула вдоль боков руки. Сквозь полузакрытые веки он смотрел на ее темную голову в шатре длинных волос — над собой. Двигались женские руки, заслоняя свет. Против света не видно было расписных извивов на коже. Но они — были!

Закрыл глаза, спасаясь от узнанного в быстрый сон, стекающий с кончиков ее пальцев. А когда по мокрому боку пробежало перышко холодного воздуха, открыл и не увидел ее. Только чмокнула дверь. Резко сел, прижимая руку к солнечному сплетению, зашарил глазами, а что искать, комната маленькая, вся на ладони. Пустая.

Спустил ноги на пол. Попробовал встать, неловко, как лежачий больной, забывший о притяжении и равновесии.

— Ноа, — прошелестел без голоса, хватаясь за спинку кровати. Зашаркал босыми ногами, смотря неотрывно на белый прямоугольник дверей. И замер, когда белое раскрылось вертикальной черной полосой. Рванулся в комнату знакомый запах оживающих в кипятке трав. Витька вздохнул со всхлипом, до рези в легких, закашлялся.

— Лежи, глупый, — держа перед собой большую чашку, она прикрыла дверь.

Сел боком, неудобно, там, где подкосились ноги от огромного облегчения после страха внезапной потери. Но чашка была рядом и в ней — тот самый отвар, который пил в кухне с Ларисой. И, помня о том, как с каждым глотком тогда уходила усталость, а на ее место вставало необъясненное, но огромное и дивное, стал глотать. Пил и там, где сидела клубком тошнота, все расплелось, утянулось, как чернила, смытые прозрачной водой. Остался только маленький острый клювик стыда, долбивший о том, что вот, пожалел обо всем, испугался. Первый раз пожалел. И захотел, чтоб ушла. Обратно захотел, в невнятный сон обыденной жизни, которым спал до их встречи. От всего отказаться решил. Слабак…