Кровать, на которой сидел Александр, своим изножьем примыкала к ослепительно-белой, выбеленной так аккуратно, что не было видно застывших известковых разводов от кисти, печи. Была видна серо-белая, из-за глубокой тени, лежанка, по стенам которой были аккуратно развешаны пучки каких-то трав. Лицевая сторона печи, с толстой дубовой доской припечника и расставленной чистой утварью, была не закопчена, а разрисована до вытяжной трубы крупными цветами, очень напоминающими декоративные ирисы. Цветы были прорисованы с такой любовью, что казались живыми. На ощупь печь была теплой, и Александр догадался, какой запах был в хате главным, тем самым, который вбирал в себя все остальные, дополнял их и подчинял, медовый, вязкий и аппетитный… Его разбудил хлебный дух. Печь топили ранним утром, чтобы испечь каравай! От этой догадки Александр испытал более сильный приступ голода — ничего удивительного, когда ты ел последний раз сутки назад. Роль заложника не очень-то располагала к приему пищи, хотя "террористы" были в этом плане очень заботливы: они закупили продукты и предлагали их пассажирам.

Печь упиралась в придверную стену светлицы, заканчивалась низкими и глубокими полками для крупногабаритной утвари, завешенной белой накрахмаленной, и вышитой по краям незатейливым двухцветным черно-красным узором, занавесью. Рядом стояли ухват, кочерга и деревянная, широкая ложем, хлебная лопата, которой ставился и вынимался из печи каравай.

Снежно-белой королевой в светлице была только печь и потолок. Стены же были также аккуратно выбелены, той же известью, но в этот раз в нее был добавлен зеленый краситель, совсем немного, чтобы поверхность была нежно-салатной, вечно весенней. Над дверью к притолоке была прибита полка с расставленной лицом в комнату, посудой — расписные блюда разной величины, посуда на праздники. Слева от двери был посудный шкаф с напольным двухстворчатым ящиком. На полке красовалась чистотой и порядком (даже каким-то незамысловатым стилем) посуда и что-то уж совсем мелкое, но необходимое для соли, приправ и тому подобному, обязательному и важному. Притолока по всему периметру светлицы была разрисована уже известными, диво как реальными, ирисами. Окно было распахнуто, как и представлял Александр, вон, во двор, и в раскрытую оконницу бесцеремонно лезли цветущие вишневые лапки, гудящие точечками пчел на своих любопытных до нескромности глазках цветов. Еще одно окно, так же распахнутое навстречу утренней свежести, которая все-таки из-за печного тепла не могла пролиться в светлицу. Над окнами, под разрисованной притолокой, были развешены рамки для картинок или фотографий, символизируя какую-то затаенную печаль, мол, посмотри в окно, в мир, и вспомни лица тех родных людей, которые сейчас где-то очень далеко от дома, от его тепла и твоих любви, доброты и заботы. Эта мысль была не надуманной, а словно прочтенной в этом порядке обязательных вещей. Она нисколько не таилась, а тревожила чувства, напоминала об утратах и боли разлук, но не резко, а исподволь, лишь теребя напоминанием сердце. Это поразило Александра настолько, что он сразу не заметил, что рамки-то пусты, безлики, и лишь потом отметил это, как незначительный досадный факт. Под окнами была длинная, по всей длине стены, лавка, укрытая чистым разноцветным рядном. В изголовье кровати, под сенью вышитого белоснежного рушника, в святой благости почетного места, блестя золотом фольги и сверкая натертым до почти абсолютной прозрачности стеклом, висели иконы перед звездочкой огонька немеркнущей лампадки — Иисус Христос, Дева Мария с младенцем и святой Николай. Пол светлицы был земляным, ровным и чистым, и сейчас остывал влажными пятнами после заботливого мытья, и земляной дух, смешиваясь с хлебным, пьянил и кружил голову.