— А ты не ломай головы зря, милок. На, вот, попей. — И протягивала, как в сказке, как в старых фильмах про старину, росистую крынку с ледяной погребной ряженкой. И женщина, и хата, и сад, и эта ряженка, с ее ломящим зубы холодом — все было настоящим, подтвержденным, как говорится, собственными глазами.

Вошли остальные милиционеры, замотали головами, рассматривая простое и чистое убранство сельской хаты, и им были поднесены крынки.

— Хороши гости, — восхищалась хозяйка, любуясь, как они "уговаривают" ее угощение, а мужчины только довольно крякали, не в силах оторваться от крынок. — У нас верят, что если утром гость — мужчина, то счастье в дом.

Допили, поставили на стол посуду, сыто и почему-то растерянно посмотрели друг на друга, поблагодарили и попятились к выходу.

— А в остальных хатах тоже порядок с документами? — спросил первый хозяйку.

— Не знаю, не моя это работа бумажки проверять. Но люди живут хорошие: помогут, посоветуют… Жаль, что на весь хутор ни одного мужика, — жаловалась чернобровая, теребя тесьму на вороте сорочки.

— Одни бабы, что ли? — изумился он.

— Одни, как есть одни. Может быть, сегодня после службы пришли бы вечерком с товарищами. Славный ужин будет! Я соседок позову, а, служивый?

— На ужин? — переспросил он, хмуря брови. — Если с ночевкой — можно…

Она игриво улыбнулась:

— Придешь, а там подумаем, где тебя уложить: себе под бок или на порог, — и стала со смехом выталкивать из хаты. — Ступай, женишок, ступай. Вечером приходи. Тогда невеста будет готова. Понял?

И он смеялся. И было ему хорошо, легко на душе, как никогда в жизни.

Они уже шли по дороге обратно, минуя старую, заброшенную, разваленную Камышику, когда услышали знакомый голос, поющий:

Проснулся он от запахов. Не открывая глаз, он старался прочитать эту странную книгу ароматов. Сильнее был запах свежевымытых полов. И он быстрее всех опрокинул его сознание в прошлое, давнее, почти забытое детство. Он помнил, что так пахло в доме у бабушки, когда гостил у нее на школьных каникулах, в деревне. Такая же утренняя тишина, свечение дня, ненавязчиво пробивающее сомкнутые веки золотом лучей, и обязательная подспудная нега, канувшего в небыль мгновение назад нежного и спокойного сна — расслабляющая шелковыми нитками истомы тело, недвижно лежащее на мягкой постели. Наверное, это можно было назвать счастьем. Да, именно так… Тихий шелест листьев в саду сразу за распахнутым окном, сладкий и сильный, до головокружения, даже немного приторный запах буйного фруктового цвета. Александр, почувствовав этот запах, даже зажмурился от удовольствия, представляя, как выходит в этот сад, под утреннюю метель из белых лепестков, кружащихся в хрустальной свежести раннего ветра, как застывает там, сладко жмурит глаза, и стоит так, чувствуя на своем лице ласку падающих вишневых и абрикосовых лепестков, слушает деловое, торопливое жужжание пчелиной армии, собирающий богатый весенний нектар. Невесомый шелест бело-розовой пурги, сросшийся с монотонным гулом пчелиных хлопот, часто пробивал задорный перелив птичьего пения, воробьиного щебета и торопливого лопотания маленьких крыльев. Гордо, степенно кудахтали куры, наверняка копошась в какой-нибудь прошлогодней (как ни странно и стыдно признаться) пахучей куче навоза. К нему добавлялось более гордое гоготанье гусей, настоящих королей подсобного хозяйства, которые должны были, как продолжал представлять Александр, медленно вышагивать где-нибудь за воротами по еще непыльной, незаезженной проселочной дороге, по преддворью, сыто, выборочно пощипывая сочную свежую траву. В стойле терлась головой о деревянную дверцу телка, поддевала ее рогами и требовательно мычала, ожидая утренней дойки… И звенело уже пустое ведро, которое несли в чьи-то руки на выручку первой кормилице в селе, корове. Парное молоко… Представилась густая белая жидкость, с пенкой после процеживания, теплый и живящий аромат, слегка утяжеленный запахом навоза, — и Саша почувствовал, как его рот мечтательно наполняется слюной, а желудок недовольно сжимается от голода.