- Да и из наших ведь не все сами себя умерщвляют, отче, — пробормотала Тася. — Вон благодетели…

- То — их путь, — довольно, будто радуясь, что ему попалась спорщица, крякнул Христофор. — Ведаешь, поди, кто наши благодетели. Люди зажиточные. А при тугой мошне — ох как не просто к Господу оборотиться. Души их — слабы, — и каждый день в искушении пребывают. Скрытники и скрытницы, монашествующие наши, за них молятся, их спасают. А одно самоумерщвление во славу Господа — как тыща молитв горячих. Вот и поразмысли, что к чему.

- Тогда… примите и мою тыщу молитв, отче, — единым духом выпалила вдруг Тася. Она и сама не знала, как так вышло. Что-то ёкнуло, повернулось в душе, пока смотрела в глаза Христофора. Язык поперёк мысли дёрнулся — да и произнёс приговор. И поздно отступать было. Да и не смогла бы она — постыдилась бы. Перед Христофором солгать — всё равно что перед Богом. Не осерчает, поди, но посмотрит так грустно, жалобно, — что сердце разорвётся без всякого самоумерщвления.

- Ох, как славно, — воскликнул отче. — Ох, и люба ты мне, Таисия. И дочери б такой не погнушался. Солнышко-то вишь как сияет. Я-то думал: отчего это? А это потому как ты Господу в подарок себя отдала. Ну — на том и порешим. Через десять деньков свершишь великий подвиг, девонька. Не зря про тебя Филиппея баяла: готова ты, лучше, чем старые, да мудрые, готова. А стало быть, и томить тебя — грех.

Поднялся, в лоб Тасю поцеловал отче Христофор, — и из землянки вышел.

И тут жизнь Таси поменялась.

Жизнь — в преддверие смерти оборотилась.

Переселили её из сырой землянки в тёплый сухой подвал — «пристань», как его прозывали. Располагался подвал в доме благодетеля Колпащикова. Чего там только не было. Даже русская печь в подвале топилась своя, и нары имелись — с мягкими матрасами, и ключевая вода из особой трубы сочилась, и нужники устроены, как у богатеев, — хоть час сиди, а зад не захолодеет. Да только вот в нужнике у Таси больше нужды не было.

Назначили ей пост — десять дней. Да и не пост вовсе, — голодала она. Ни маковой росинки во рту. Только воды — пей, хоть залейся. Но Тася воды боялась. С нею, в одной келье, обитали ещё три скрытницы — Елена Лузянина, двадцати пяти лет, Фавста Новгородцева — восемнадцати, и Руфина Тимофеева — тридцати двух. Они тоже готовились к подвигу. Иногда Тася завидовала им: они не имели сомнений. Когда не молились — молчали, когда не молчали — молились. Даже Фавста, что была лишь на год старше Таси. Значит, с нею неотлучно оставался Господь, утешал её и готовил к принятию венца мученического. А Тасю бог забросил. Антихрист же, напротив, мучил её сердце всё сильней. Подбивал на бунт, на неотмолимый грех. Пришёл на неделе с проверкой большевистский исправник. Тут же колокольчик в подвале: «треньк!» Чтоб притихли скрытницы, пока власть с благодетелем лясы точит. Елена, и Фавста, и Руфина — тихонечко молиться стали. А Тася — чуть не в полный голос. И за рубаху её дёргали, и шёпотом увещевали: не блажить, — она никак угомониться не могла. Одна радость: не услышал ничего исправник. Благодетель патефон включил — недавно в городе, по случаю, прикупил антихристову музыкальную машину, как раз для таких случаев. И — обошлось. Не услышали Тасю.