Он улыбнулся, вспоминая женщин, что падали на колени. И крики мужчин, дерущихся за кувшин пива.

— Что до тойров, ты один им пастух. И пока это так, никто не поведет их. Только ты, мой жрец. Даже если кто-то пыхнет, вскинется. Свои же задавят его. Им нет пастуха кроме тебя.

— Да. Да…

В своей просторной пещере, убранной старыми шкурами, где посредине стоял мощный стол, окруженный массивными табуретками из бычьих черепов, насаженных на изогнутые рога, Нартуз мучил молодую женку покойника Харуты. Блестя могучей спиной, наваливался, хэкая, мотал на руку серые волосы, оскалясь, елозил лицом по груди, прикусывая соски. Женщина взвизгивала, молотя по воздуху голой ногой, ахала, уворачиваясь, и тяжело дыша, просила еще. Еще!

Наконец, зарычав и крутя глазами, Нартуз скатился с потного тела и, сгибая руку, защемил локтем женскую шею. Не отпуская, кусал мокрое ухо.

— Ой! — верещала та, суча ногами и пиная его твердой пяткой.

— Ый, — дразнил ее мужчина, выплевывая мочку из мокрых губ, — ну, телка моя, славно тебе, а?

— Айяяя, ты сильный бык, Нартуз, ты слаще Харуты, и Гонпа никуда после тебя не годится. Хотячий ты бык, какой надо!

— Смотри у меня, Мака, чтоб ни с кем больше не ложилась. Пока я тебя валяю, чтоб никому. Поняла?

— А ты меня валяй часто, так я и не смогу.

— Хитра-а-а…

Мака хихикала, крутилась, отворачиваясь и толкая мужчину крепким задом.

— Что говоришь, сказал он?

— Сказал, пора будить. Уйй, щекотно.

— Не ори, дура. Шепчи сюда. Да не бойся, я руку убрал, вот.

— Не. Положи опять. Сказал, уй, с тиритами пойдут быки. Скоро. А тот ему, да да, пора уже. Потом про ягоды стали баять, мол, пора сбирать.

— Какие ягоды? Что болмотишь?

— Почем я знаю. Складно так, да я не сумею запомнить, так много слов. Не. Не ягоды. Эти говорит созреют, и пора пора… плоды какие-то. Скажи, Нартуз, откуда плоды-то? Ягодник отошел уж, в лесу только шишки.

— Не знаю. А еще что?