Это была игра, негромко сказал он вслух. Игра. И мы победили…

Стрельба прекратилась, торнадовцы притихли — и неподвижные фигуры, застывшие на песке в нелепых и уродливых позах, и живые, залёгшие в густом подлеске и напряжённо ловившие в прицелы малейшее движение, готовые разразиться новым свинцовым ливнем.

«Всё, сыграли в „Зарницу“ — знамя наше», — подумал Закревский, улыбнувшись мягкой улыбкой, которую в последние дни никто не видел на его лице.

Звенящая тишина постепенно наполнялась звуками: робко, неуверенно пискнула наверху какая-то пичуга, словно спрашивая: ну что, вы закончили треск и грохот? могу я наконец заняться своими делами? Справа и сзади послышался лёгкий, на пределе слышимости, шорох — один из торнадовцев решил отличиться и подкрадывался, старательно изображая Чингачгука…

Но всё было неважно, горн пропел и игра закончилась, пора снимать синие и зелёные повязки, возвращаться и со смехом вспоминать с врагами, снова ставшими друзьями, о перипетиях сегодняшнего боя, и вместе подтрунивать над неловкостью убитых в самом начале сражения — теперь воскресших и смеющихся со всеми; а вечером начальник лагеря поздравит победителей и старшая вожатая вручит героям картонные награды…

Лёшка медленно развернул автомат прикладом вперёд; что-то он должен был вспомнить, что-то важное, необходимое именно в этот момент и неуловимо ускользавшее… Наконец вспомнил, снова улыбнулся и произнёс вслух фразу из сочинения маленького, смешного, лопоухого Димки-Ослика, сочинения, когда-то, совсем в другой жизни, прочитанного ему Светкой: «У положительного героя должен быть большой пистолет, чтобы стрелять отрицательных. Иначе разве он герой?»

Последние слова цитаты прозвучали у Лёши неразборчиво — он осторожно, зачем-то стараясь не обжечь губы, сунул в рот горячее дуло, остро пахнущее сгоревшим порохом и раскалённым металлом; и быстро, не оставляя времени на сомнения и раздумья, надавил большим пальцем на спуск…

10 августа, 12:26, ДОЛ «Варяг», сосна над волейбольной площадкой

Невероятно, но Ленка Астраханцева услышала крик Светы.

Она подалась вперёд и попыталась разлепить веки, покрытые спёкшимся гноем. Последние несколько часов она молила об одном — потерять сознание, забыться, избавиться от пронизывающей всё тело боли; от безжалостного, сводящего с ума солнца; от муравьёв, неизвестно зачем проложивших тропу на вершину дерева и атакующих неожиданное препятствие; от неровностей ствола, стальными клыками впивающихся в измученный позвоночник. Пробитые ладони, как ни странно, не болели, она вообще не чувствовала рук, туго притянутых кожаным ремнём к могучим сучьям.