Никита задергался, пытаясь разорвать оцепенение, опуститься на лавку, встать, но ничего сделать не смог.

– Сиди и жди, сколько раз говорить! – раздался злобный рык за окном. – Не то напущу на тебя ихаксу – коровью шкуру!

И тут Никита увидел, как из угла выползает, медленно разворачиваясь, коровья шкура, которую он туда засунул.

Белесая, до проплешин вытертая. Без копыт, без головы, гулко скрежещущая, будто жестяная, она медленно надвинулась на Никиту и вдруг испустила хриплое мычание.

Жуткое, омерзительное – и в то же время издевательское…

Никита обмер. Волосы встали дыбом, аж кожа на голове натянулась!

Ихакса довольно хрюкнула, словно принадлежала не корове, а свинье, а потом все три шкуры вывалились на крыльцо. Дверь за ними захлопнулась – и Никита, словно его отпустило, с грохотом свалился на лавку, а с нее – на пол, изрядно ударившись.

– Жди! – проревело за окном. – Уже скоро!

И пошел, пошел в тайгу, в даль дальнюю гул-треск, постепенно затихая, словно кто-то уходил прочь от избушки, поколачивая по стволам деревьев дубинкой.

– Мамочка! – простонал Никита. – Что же это делается? Когда это кончится? Кто мне может все это объяснить, я же ничегошеньки не понимаю!

Ответа не было.

Тогда Никита улегся на непокрытую лавку, снова свернулся клубком и опять чуть слышно забормотал:

– Гаки, намо́чи горо! Гиагда горо, чадоа!.. Ворон, до моря далеко! Пешком далеко, а я уже там!

И пусть не сразу, пусть не скоро, но мамина песенка все же опять помогла ему уснуть.

* * *

– Ты еще долго дрыхнуть собираешься?

Никита привскочил на лавке и ошалело огляделся.

От ночи и следа не осталось! Веселые пылинки толпились в утренних солнечных лучах, пронизавших избушку.

А напротив Никиты на сундуке сидел человек.

Не домовой, не дзё комо, не шаман, не ворчунья Сиулиэ!