– Ой, еще как подойдет! Ты что, заранее это подстроил?

Поначалу я не понимаю, чего это она так резко сменила гнев на милость, а потом вижу, что на указателе написано «Церковь Святого Симона». Ну, Симон и Симон – особого повода веселиться нет, но даже отец позволяет себе улыбку.

– Побежали! – подзадоривает Марка моя мать. – Ты же не хочешь превратиться в тыкву?

Хоть я и понимаю, что она имеет в виду Золушку и ее полуночные метаморфозы, у меня все равно появляется мысль об ухмыляющихся хэллоуинских тыквах. Воображение распаляется и подсовывает мне следующий неаппетитный образ – голова Марка раздувается как тыква, его фирменная улыбочка расползается до соответствующих размеров.

Моя мать быстренько дохрамывает до открытой двери. Мы, всяк по-своему, нагоняем ее. Снаружи дверь украшена какими-то древними листовками, слишком пестрыми для церкви. Не успеваю я прочитать, что написано хоть на одной из них, мать подталкивает меня, и я буквально влетаю внутрь.

– Начинается! – шепотом сообщает она.

Две фигуры в монашеских одеждах – одна широкая, а другая раза в два поменьше, идут по проходу к алтарю, установленному в центре часовни. Скамьи по обеим сторонам прохода ломятся от паствы. Мать хлопает меня по плечу и указывает на задний ряд. Меня уже успели разок окропить, и я автоматически крещусь. Марк следует за мной по пятам, и вскоре мы рядком садимся на скамью, где кроме нас пристроилась еще одна полная женщина, скрывающая лицо платком. Взяв черные книжечки с выступов перед нами, мы обращаем лица к священнику, и тот произносит:

– Вот иду я к алтарю Божьему.

Мы на полночной мессе – мама решила таким образом приобщить Марка. В его возрасте и меня таскали по церквям, но большая часть этих впечатлений уже забылась – хотя при виде паствы, тянущейся к свету, словно в надежде изгнать собственную тьму, в памяти что-то зашевелилось. Разве божественная концепция не слишком сложное понятие для маленького ребенка? Но священник выступает живо – вот только, каким бы радостным ни было для него это празднество, неужели ему действительно нужно так широко улыбаться? Странно, раньше святые отцы казались смиреннее – какой-то современный подход? Выглядит на самом деле неприятно, словно святого отца охватило безумие. И его неутомимый голос, очень высокий, почти женский, только усиливает жуть. Я открываю молитвенник, надеясь, что воспоминания о церемонии отвлекут меня от этого зрелища.

Молитвенник отвлекает меня – но совсем не по той причине, на которую я рассчитывал. Книжечка выглядит очень старой – старше самой этой церкви. Возможно, мне все еще нужно оправиться от сдвига часовых поясов – мне кажется, будто чьи-то пауковатые каракули наползают на тяжелые готические буквы. Я не рискую присовокупить свой голос к голосу священника – мне чудится, что мой рот исторгнет слова столь же искаженные, сколь искаженным мне видится текст молитвенника. Я переворачиваю страницу и так сильно сжимаю челюсти, что рот и зубы сливаются в одну больную рану. Какой-то бред, если не что-то похуже, звучит у меня в голове – или источник еле уловимого бормотания где-то рядом со мной? Не могу судить, вторгается ли этот звук в мой череп извне или звучит прямо в нем, и если верно все же первое предположение, то кто из моих соседей повинен в этом? Я поглядываю в сторону Марка, но он читает молитву куда более спокойно, чем я.